Звонарь

Сходство! Гармония! Жизнь вдвоем, причем два существа сливались в одно. Один говорил то, что думал другой. Один видел то, что видел другой. Они понимали друг друга, даже когда молчали. Живя всегда вдвоем, они уподобились зеркалам, отражающим в себе друг друга. Ван Гуль ревниво любил Годлив. Еще так, что недавно он страдал при мысли, что мужчина мог бы любить ее, целовать ее. Но, главным образом, он любил ее, как свое собственное создание, как доказательство того, что он существует. Ему казалось, что без нее он стал бы трупом.

XI

Выше жизни! Борлюйт испытал прежние ощущения, поднимаясь в этот день на колокольню. У него были опять сцены с Барб. Она внезапно раздражалась из-за пустяков, приходила в бешенство, лицо ее обезображивалось. Только красные губы казались еще красней на бледном от гнева лице. Она быстро выкрикивала жесткие, нелепые слова, падавшие на него, как камни. Всякий раз Борлюйт приходил в ужас от ее припадков, которые с минуту на минуту, он это сознавал, могли кончиться худшим… Он расстраивался и чувствовал себя усталым даже физически, словно он боролся во тьме с ветром.

Теперь, поднимаясь на башню, он вдруг почувствовал, что удаляется от всех своих печалей, покидает свою жизнь. Утренняя ссора с Барб стала такой далекой. Пространство отдаляет, как и время. Каждая ступенька темной лестницы отделяла его от нее целым годом. С каждым шагом он сбрасывать часть своей печали: она все уменьшалась, оставаясь в городе, распростертом внизу.

Выше жизни! Да! Да! Какое значение имел теперь для него его дом, еле заметный из-за деревьев, бросавший на канал бледную тень, которой он больше не видел. Барб тоже была, как легкая тень – внизу, в жизни. Все это было так ничтожно и бездельно. Он мало-помалу забывал обо всем, освобождался от всех человеческих чувств, мешавших его восхождению.

Скоро воздух высот пахнул на него из бойниц, из расщелин между стен, ветер струился, как вода под арками моста. Борлюйт почувствовал себя освеженным этим ветром, веявшим из далей неба. Ему казалось, что он выметал из души его мертвые листья. Перед ним расстилались новые пути. Он находил в душе своей свежие лужайки. Он снова становился самим собой.

Овладев собой, он забыл обо всем. Он стал только что созданным человеком, ничего не знавшим о жизни. Превращение было очаровательно. Он был обязан им высокой башне, зубчатая площадка которой казалась подножием бесконечного.

На такой высоте перестают видеть и понимать жизнь! У него кружилась голова, ему хотелось оступиться, упасть, но не на землю, а в бездну, очерченную спиралями колоколен и крыш. Его притягивала бездна вверху.

Его глаза затуманились, мысли путались от слишком сильных порывов ветра, от безграничного пространства и слишком близко проплывавших облаков, с которыми уже давно сроднилась его душа. Счастье подниматься на высоты требует искупления.

Борлюйт смутно почувствовал это. Он был уже предупрежден и обеспокоен словами Бартоломеуса, сказанными им в тот день, когда ему пришла в голову несчастная мысль откровенничать с ним о Барб: «Ты, значит, не понимаешь жизни?»

Он припомнил слова художника, они преследовали его.

Да, он не понимал жизни и навсегда останется печальным и несчастным. Он не понимал жизни!

Он ничего не угадывал, не подозревал никого, глядел, ничего не видя, не умел анализировать и взвешивать свои слова, изучать людей? Борлюйт подумал, что в этом была виновата башня. Всякий раз, когда он спускался с нее и возвращался в город, он был рассеян, ничего не видел перед собой, мысли его мешались.

Он смотрел на жизнь как бы с высоты вечности!.. Потому он и был несчастен. Другой бы угадал тяжелый характер Барб, ее болезненность, ее нервность, являвшуюся источником, отравлявшим ее жизнь. Но и в этом случае другой нашелся бы, он умел бы благоприятно влиять на нее, усмирять ее, покорять или успокаивать взглядом. Другой, более опытный и проницательный, привел бы в порядок спутанный клубок нервов.

Он же пугался, был слишком неловок, умел только страдать, оплакивать самого себя, смотреть на башню, как на единственное прибежище, – бури супружеской жизни не мешали ему исполнять свои обязанности звонаря. Она была его приютом и спасением, он уносил на высоту свое израненное сердце и омывал его в целебном воздухе, как в волнах моря.

Башня была одновременно причиной болезни и лекарством. Она делала его неспособным к жизни и залечивала раны, наносимые ему жизнью.

И в этот день он опять почувствовал себя успокоенным, выздоровевшим от страданья. Одиночество исцеляет. Облака служат корпией.