Звонарь

Фаразин скоро встал и простился, немного смущенный, потерявший всегдашнюю напыщенную самоуверенность.

Как только он ушел, Барб подбежала к Годлив и спросила:

– Ты отказала?

– Что такое?

– Не скрытничай! Ты отказала. Я так и думала.

Лицо Годлив оставалось спокойным. Она ответила своим мягким голосом:

– Я не хочу выходить замуж.

Она прибавила с оттенком тихого упрека, слегка омрачившим чистый звук ее голоса:

– Кроме того, вы могли бы предупредить меня, посоветоваться со мной.

Барб не скрывала больше своего неудовольствия.

Помолчав немного, Годлив объявила:

– Я предпочитаю остаться с нашим отцом.

Она подчеркнула слово «нашим». Раздражительная Барб приняла это за иронию или вызов. Она разъярилась.

– Ты глупа! Наш отец! Ты думаешь, что только ты его любишь? Ну да! С твоим приторным видом!

Разговор обострился. Годлив замолчала. Жорис пытался вмешаться, внести мир. Барб накинулась на него.

– Ты еще, пожалуй, вздумаешь обвинять меня? Это ты их пригласил!

Она встала, расстроенная, снова села, потом забегала по комнате. Она говорила одна, изливалась в жалобах и колкостях, сожалела о прекрасном неудавшемся проекте, она осыпала упреками Жориса и Годлив, молчавших, словно они были единомышленниками.

Потом она повернулась к Жорису:

– Говори же, наконец! Убеди ее. Скажи ей, что она безрассудна!

Совершенно взбешенная, она выбежала из комнаты, взметнув своей юбкой, изо всех сил хлопнув дверью…

Сумерки стали гуще. Жорис и Годлив остались вдвоем, кроткие и оскорбленные. Они молча сидели друг против друга, почти во мраке. Они казались друг другу немыми призраками, подающими утешение, уже исчезнувшими, остававшимися только, как воспоминание, как остается облик в глубине зеркала. После бурной вспышки Барб, молчание доставляло им наслаждение. Это молчание было подобно состоянию выздоравливающего, и оно не желало, чтоб его нарушали. Они почувствовали, что должны молчать. В молчании души понимают друг друга лучше.

Жорис угадал, что на ее решение повлияли таинственные причины, которых нельзя касаться и нельзя изменить никакими словами. Один только раз, подчиняясь воле Барб, он осмелился – очень деликатно – дать совет Годлив, походатайствовать за отвергнутого друга:

– Может быть, вам следовало бы согласиться на этот брак…

Годлив прервала его с таким умоляющим жестом, с таким огорченным видом…

– О, не говорите об этом… в особенности вы!

Этот крик обнажил ее душу. Он был молнией, озаряющей глубину долин.

Жорис понял тайну ее души: он вспомнил о признании старого антиквария, о котором почти забыл.

Тогда он думал, что это было легким увлечением, свойственным молодым девушкам, скоро угасающим порывом сердца, взмахом крыльев возле гнезда.

Теперь он стал предчувствовать, что она, может быть, любила его истинной любовью. В силу ли этой несчастной любви она отказывалась искать счастье? Не принадлежала ли она к числу тех, которые после одной попытки бросают ключ от своего сердца в вечность?

Жорис продолжал молча смотреть на нее, не видя ее, погруженный в раздумье, околдованный грустными чарами, которыми обладает все то, что не совершилось, отвергнутые проекты, неудавшиеся путешествия, все то, что могло быть, и чего не было.

XIV

Семейный очаг Борлюйта становился все мрачнее. Загадочная нервность Барб все обострялась. Ее гневные вспышки учащались и длились дольше. Из-за пустяков, из-за хозяйственных мелочей, из-за самой ничтожной безделицы, из-за противоречия или неверно истолкованных слов она разъярялась, разражалась внезапным гневом, бурями, оставляющими после себя только мертвые листья. Но, кроме того, после припадков она впадала теперь в угнетенное состояние, ею овладевали мрачные мысли, слезы текли по ее бледному лицу, как капли дождя по надгробному памятнику. Жорису становилось жаль ее. После бешеных бурь, с незалеченным сердцем, он старался успокоить ее кроткими словами, полными дружелюбия и снисходительности. Он ласково прикасался к ней. Барб грубо отталкивала его, ее сжатые губы раскрывались, извергая поток жестких слов, новый град камней. Жорис не знал, что ему делать, как смягчить эти сцены, причинявшие ему безграничное страдание. Он пытался избегать их, но они зарождались сами собой. Казалось, что настроение Барб разделялось на сезоны. Не помогали ни его молчание, ни его уступки. Он чувствовал себя не в силах разгадать эту загадку, сотканную нервами.

Сначала он думал, что у нее дурной характер, что она раздражительна и капризна. Теперь он стал подозревать, что в ее вспышках была доля невменяемости. Он думал: «Без сомнения, она больна».

Он размышлял о странных нервных болезнях, во все времена обезображивавших человечество, внутреннем упорстве, сковывающем волю и душу. В наш век этот бич стал еще страшней по причине упадка рас и многочисленности поколений, передававших его по наследству. Он вспоминал, что мать Барб умерла молодой и тоже была жертвой непонятной болезни.