Звонарь

И в тоже время на его долю выпала почесть, очень тронувшая его: старинная Гильдия стрелков из лука, находившаяся под покровительством святого Себастьяна, единодушно выбрала его президентом. Это было самое старинное общество в городе: начиная с 1425 года оно ежегодно получало от города сто парижских ливров, как пособие. Члены его некогда принимали участие в крестовых походах. Поэтому еще и теперь, в дни процессий, его вековое знамя окружено маленькими неграми, турками, всадниками в тюрбанах. С XVI века братство помещалось в старинном дворце, со стройной башенкой, похожей на тело девственницы, на углу улицы Кармелитов. Все было сохранено: книга погребальных завещаний – она подписывалась каждым новым членом, вносившим в то же время определенную сумму денег, предназначенную для его похоронной мессы и разных трат в день похорон, драгоценности, подаренные герцогом Глочестерским и государями, бывшими членами общества – почетные кубки, птицы и скипетры из чеканного серебра, служившие значками для членов, удостоенных титулами короля стрельбы и старшины гильдии. В почетной зале находились их портреты. Эти портреты увековечивали людей, носивших наиболее знаменитые имена Фландрии. Старшина избирался из среды высшей знати или людей, отличившихся блистательными подвигами. Старшинами Гильдии святого Себастьяна были суровый католик Брейдель и крестоносец Жан Адорн, строитель Иерусалимской церкви, где он погребен, и где находится его статуя. Ввиду этих достопамятных воспоминаний, звание это считалось в городе наиболее почетным. Оно было предложено Борлюйту. Он имел на то право, так как принадлежал к одному из древних родов Фландрии (один из его предков был героем битвы при Гавре) и – главным образом – благодаря своим изумительным трудам и воскрешению отеля Груунтууса. Во время его посвящения были совершены все обряды. На банкете фигурировало традиционное блюдо петушиных гребешков, являвшихся напоминанием о стрельбе из лука в птицу, которую выстрелом нужно заставить упасть с мачты.

Борлюйт был счастлив. Таким образом он переживал прошлое, был современником знаменитой эпохи. Он восстановил ее одеяние и проник в ее душу. Душа старой Фландрии еще жива была в гильдии, в поблекших складках ее знамени, на устах старых портретов, безмолвно поддерживавших ее и тоже бывших ревнителями дела. Борлюйт познал счастье совершения. Он хорошо сделал, что любил город, восстановил его прошлое, желал, чтоб он жил в красоте, превратил его в произведение искусства, в свое собственное произведение искусства. Любовь к городу не обманула его. В эти дни торжества он чувствовал, что город тоже его любил.

Как мало значили для него теперь ничтожные человеческие огорчения, его мрачное жилище, гнев Барб, отзвуки криков и ссор, ежедневно накоплявшийся пепел его очага…

Выше жизни! Он поднимался в мир своих грез, как на башню. И мечта его тоже была башней, с высоты которой он видел город, любил его все сильней, наслаждался красотой его сна.

XV

В зимние дни город превращался в произведение искусства, казался старинной картиной. Снег и золото! Хлопья снега окутывали его за ночь. Когда Борлюйт поднимался на колокольню, солнце золотило белизну. Город являлся преобразившимся и таким чистым! Даже лебеди в каналах казались не такими белыми. Небесная белизна, прозрачная, как белизна лилий!

Все было белым. Белый цвет всегда внушал Борлюйту восхищенье, сладострастно опьянял его. Когда он был ребенком, он вздрагивал, прикасаясь к белью. Свежие воскресные скатерти, белье, сушившееся возле прачечных в окрестностях города, стихари священников заставляли его глаза прищуриваться, словно их ласкало что-то имевшее отношение к сверхъестественному.

Теперь Брюгге весь был белым. Старые красные крыши были белыми цветниками. На стеклах иней лежал, как кружевные веера. Колокольни совершали богослужение в горностаевых мантиях.

Годовые поминки девственницы! Белый траур, венки из изморози, нежный гробовой покров из снега! Город казался уменьшившимся благодаря своей одежде из белой кисеи. Он был мертвым. Что может быть печальней маленькой причастницы, умирающей в тот же день, в своем новом платье? Маленькая невеста смерти… Брюгге походил на нее…

Борлюйт созерцал его целомудренно застывший труп. Он со страхом приступал к колокольному звону. Какой гимн настолько невинен, чтоб возвеличивать эту кроткую смерть? Он начинал играть тихо, мягко, чуть слышно, бросал аккорды, как непорочные перья, как снежинки, на гроб, уже зарытый в снег.

Все находилось в гармонии: колокольвый звон, казалось, доносился из потустороннего мира, и город сливался с вечностью.

XVI