Звонарь

Барб была суеверна. У нее был цвет лица испанки и душа испанки: ее набожность была жестока и мрачна, полна отчаянья и страха смерти. Ее душа терзалась всяческими ужасами, как власяницей. Каждый раз в пятницу и тринадцатого числа она ждала несчастья. Разбитое зеркало являлось предвещанием чьей-нибудь смерти. Много раз ее предчувствия и сны сбывались. Может быть, в силу своей странной нервной болезни, она заранее знала будущее. Ее нервы сообщались с невидимым миром. Они соединялись с грядущими смертями, с еще неслышным похоронным звоном, с родственными сердцами. Душевная телепатия сближает души, как астральная телепатия сближает звезды.

Она недавно ходила гулять со своим отцом. Он всегда был домоседом, но в этот день ему очень захотелось пройтись вместе с ней. Он воспылал к ней нежностью и любовью, словно его терзали укоры совести за то, что он уже давно относился к ней холодно. Они долго прохаживались медленными шагами, гармонировавшими с ритмом колоколов, звонивших, не переставая, весь этот день. Звонили для годовых поминок следующего дня. На дверях церкви Спасителя и на верхних стенах церкви Богоматери Барб увидела множество похоронных объявлений. Их никогда столько не вывешивали! Этими объявлениями публика приглашалась на похороны, как на зрелище. На них обозначались имена покойников. Дальше им встретились подмастерья гробовщика: они несли гроб. Смерть, очевидно, витала в воздухе.

Этого было, впрочем, недостаточно. Подойдя к госпиталю, они увидели толпу людей на мостике. Мужчины кричали. Женщины, с побледневшими лицами, поднимали руки к небу. Им сказали, что по каналу плыл утопленник, уже начинающий разлагаться. В этом месте канала вода темнеет, не отражает никаких отблесков. Она кажется бездонной. Не возвратился ли утопленник из этой бездны? Видел ли он дно канала?

Кажется, что смерть является здесь еще более мрачной. Этот конец хуже самой смерти. Для того, чтоб броситься в эту воду, нужно коснуться всей безграничности отчаянья!

Барб увлекла отца в сторону, чтоб не видеть ужасного зрелища: мертвеца должны были вытащить из канала. Они быстро удалялись, притихшие, встревоженные образом смерти. Без сомнения, антикварий думал о смерти, о своей смерти. Барб это поняла, но она почувствовала себя бессильной отвлечь его от этих мыслей, найти какие-либо слова, чтоб разуверить его в том, что было неизбежно.

Вскоре после этого, ночью, она внезапно проснулась, разбуженная торопливыми звонками, следовавшими один за другим. Она подумала: «Это звонится несчастье!» Действительно, пришли сказать, что старому антикварию было очень плохо. Он уж лег спать, как вдруг с ним случился припадок. Об этом узнали, потому что отчаянный крик его раздался по всему дому. Теперь он лежал без движения.

Больше ничего не знали: доктора еще не приходили.

После этих слов, наскоро брошенных служанкой, дом пробудился от суматохи и рыданий. Барб и Жорис побежали по улицам. Город спал в сиянии нежной летней ночи, чуждой мыслям о смерти.

Ван Гуль их не узнал. Он лежал с закрытыми глазами. Его голова вдавилась в подушки, словно вся кровь прилила к мозгу, и она отяжелела. Лиловые жилки обозначились под кожей: кровь была цвета октябрьских листьев виноградной лозы. Хрип нарушал молчание. Годлив стояла, наклонившись над больным. Лицо ее было бледней простынь. Казалось, что она предлагала ему свое дыхание, всю свою жизнь: она всегда была готова отдать ее ему.

В перепуге пошли разом за несколькими врачами: они явились, осмотрели, ощупали, посоветовали кое-какие лекарства, объявили, что пока ничего еще нельзя сказать, что они вернутся завтра, и удалились, торжественные и равнодушные.

Бесконечно длинная ночь, печальное бодрствование, ставшее еще печальней при свете дня… Отчаяние лампы, угасающей в блеске зари!

Болезнь была очевидна: кровоизлияние в мозгу – об этом свидетельствовали красные пятна на лице и спячка.

Вернувшиеся доктора объявили болезнь опасной: на выздоровление вряд ли можно было надеяться.

Годлив все время не отходила от постели, употребляла все меры, боролась, не теряла надежды. Она была сильна своей любовью к отцу, нежной любовью, которую он внушил ей, окружая ее ласками и заботами. Она призывала его, называла его и себя ласковыми именами, которыми они обменивались: названиями животных и цветов, эпитетами, коротенькими уменьшительными именами, ничего не выражающими слогами, всеми словами, употребляемыми любящими друг друга, словно для того, чтоб подчеркнуть, что они друг для друга нечто иное, чем все остальные люди.

Она осыпала поцелуями его лицо и руки, воображая, что болезнь исчезнет от прикосновения ее губ.

Барб в это время ходила по комнате, огорченная и расстроенная, с громким плачем. Потом она в изнеможении падала в кресло и, казалось, созерцала какие-то дали по ту сторону жизни.

Жорис был в бегах. Ночью он ходил за докторами и в аптеку, чтоб заказать лекарства. Утром он отправился к кюре, чтоб просить его соборовать и причастить Ван Гуля.