Звонарь

Она глядела на горизонты. Жорис привлек ее к себе и поцеловал.

– Мне приятно, что ты здесь. Впрочем, – прибавил он, – ты уже приходила сюда. Помнишь, ты сказала, в начале нашей любви: «Если б Бог хотел!» Эта фраза решила все. И вот на другой день, когда я поднимался по лестнице, мне показалось, что эта фраза поднимается со мной, идет впереди меня по ступенькам, бежит, возвращается. С тех пор я не был больше одиноким. Эта фраза, бывшая твоим голосом, жила здесь, со мной.

– Возлюбленный мой! – сказала Годлив. Она обняла его. Она прибавила: – Здесь ты страдал?

– Если б ты знала, как я страдал! – ответил Жорис. – Моя жизнь поднималась, как черная лестница, по которой мы только что шли. Но она всегда завершалась светом. Меня спасла башня.

Он разсказал, как он укреплялся, повторяя самому себе: «Выше жизни!», как он покидал жизнь и все страданья, взирая на них с такой высоты, что они переставали быть видимыми и, следовательно, переставали существовать.

– Посмотри, какое все крошечное.

Он указал Годлив на город, на прекрасные ковры полей. Потом на Минневатер, возле которого они любили гулять по вечерам: он казался таким маленьким прямолинейным. Он был словно зеркалом, в которое глядятся бедняки, смиренным жертвенником, с белыми лилиями, возложенными на него по обету… Такой маленький? Любовь занимает так мало места?

Он указал ей на их старый дом, почерневший, полузакрытый занавесью деревьев. Он казался совсем крошечным, отбрасывал короткую, изогнутую тень, похожую на железную безделушку. Они стали считать окна, взволнованные, глядя друг на друга, с загоревшимися глазами. Наконец, они отыскали окно незабвенной комнаты. Им пришла в голову одна и та же мысль. Все воспоминания поднялись к ним снизу. Стекла брачной комнаты блистали прозрачные, полные соблазна. Это было жгучим воспоминанием об их первой ночи, об их первых поцелуях.

Они упали друг другу в объятья. И Годлив показалось, что город уходил, уменьшался, все больше переставал существовать, в то время как они, обняв друг друга, поднимались еще выше, покидали башню, сливались под ласками ветра и облаков, касались неба.

Часы пробили. Жорис сел перед клавиатурой. Годлив слушала, сначала разочарованная. Это была резкая, судорожная музыка, она казалась внизу такой нежной только благодаря расстоянию. Расстояние придает всему тоскующую красоту. Колокола грубо ревели, как неумелые певцы.

Жорис старался изо всех сил: он воспевал Год-лив. Он играл старые фламандские песни. Басы звучали лучше, чем сопрано маленьких колоколов, кажущиеся ангельскими, если их слушать издали. Большие колокола звучали торжественно, как пенье органа и леса. Годлив увлеклась. Она вся превратилась в слух, внимая буре звуков, которую Жорис создавал для нее, в которую он вкладывал всю свою душу.

Башня прославляла любовь!

Только немногие прохожие и жители, праздно сидевшие в своих домах, удивились, услышав музыку помолодевших колоколов, слетавшую, как свежие цветы, на крыши и мостовые. Какая весна расцвела там вверху? Что сделалось со старыми колоколами? Они пели так громко. Казалось, что лихорадочный румянец заливал их черную бронзу.

Когда Жорис кончил, он подвел Годлив к лесенке, поднимавшейся на самую верхушку колокольни. Они поднялись еще выше. Годлив увидела спальни колоколов, размещенных по прямой линии, с надписями, датами, гербами, отлитыми на металле. Они были раскрашены временем: тона офортов, странные окисления, ржавчина, как светотень Рембрандта. Колокола еще дрожали. Особенно ее привлек один большой колокол. Он висел выше других. Он был весь разукрашен вышивками барельефов. Годлив хотела к нему приблизиться. Жорис быстро отвел ее в сторону.

– Нет! не ходи туда!

Его голос внезапно дрогнул. Это был ужасный колокол, колокол Соблазна, с наслаждающимися телами, гроздьями женских грудей, урна грехов, дароносица ада. Годлив не должна была приближаться к нему. Ее глаза были слишком чисты, чтоб созерцать разврат барельефов. Притом, колокол Соблазна был колоколом Барб. Сладострастие этой бронзовой одежды было сладострастием одежды Барб. Этот колокол искушал его, был сообщником Барб, сделал его несчастным. Годлив не должна была приближаться к нему.

Жорис подвел ее к колоколу, отбивающему удары часов: его предупредил скрип стержней, приводящих в движение языки колоколов. Молоток поднялся и ударил о звонкий металл. Словно стук епископского жезла нарушил молчание.

Жорис и Годлив слушали задумчиво. Час исчез, навсегда. Они никогда больше не могли ни забыть, ни вернуть этот час – самый прекрасный час своей жизни, самый высокий час своей любви, поднявшейся на высоту.

Спускаясь вниз, они почувствовали страх перед будущим. Они поняли, что спускались с вершины своей любви.

IX

Барб вернулась через месяц после своего отъезда. Ее здоровье не улучшилось, характер тоже. Утомленная путешествием, она приехала гневная, раздраженная. Ее лицо было бледно. Жорис подумал об ее красных губах: они теперь поблекли. Перед ним явился призрак будущего, угрожавшего ему бурями.