Звонарь

Умереть там! Каким способом?.. Не нужно крови, ни револьвера, ни ножа. Веревка молча делает свое дело, и притом она надежней. Жорис отыскал веревку, спокойно рассмотрел ее, испытал ее прочность и положил в карман, чтобы быть завтра, на заре, совсем приготовившимся.

Он стал ждать появления дня, спокойный, бодрый, чувствуя, что уже немного отомстил за себя, удовлетворенный мыслью об угрызениях совести Барб и города. Он чувствовал себя счастливым от сознания, что умрет на башне, и что она отныне навеки будет вытягиваться еще более мрачной тенью, как тень от гробницы, как жесть упрека, над серой площадью.

X

Заря родилась, смутная, и обволокла небо, зеленоватое, печальное. Как только рассвело, Жорис украдкой вышел из дому. Он боялся, что ему помешают. Его решение было твердо. Колокольня скоро выпрямилась перед ним – величавая башня, видимая из всех улиц. Она ждала, звала. Борлюйт пошел к ней кратчайшим путем. Он шел по набережной, по мосту. Брюгге спал. Все было пусто, тускло, молчаливо, дрожало от холода после дождливой ночи. Как город грустен на заре! Можно было подумать, что в нем свирепствует эпидемия, и все убежали. Думалось о смерти.

Борлюйт продолжал идти. Его больше ничего не интересовало, даже город, который раньше он любил так горячо. Он шел по нему равнодушно, как по месту, которое он покидал навсегда. Он ни на что не смотрел: ни на фасады, ни на башни, ни на отблеск воды в канале, ни на старые, обесцвеченные крыши.

В одно мгновение все становится безразличным, когда близок в смерти!

Подойдя к башне, он вошел в нее вместе с зарей, такой же бледный, как заря. Лестница вздрагивала. Свет спускался навстречу поднимавшемуся человеку. Это была последняя борьба мрака и дня. Борлюйт стал подниматься. На каждой ступеньке он оставлял немножко своей жизни, уже начинал умирать. Он не думал больше ни о чем: ни о Барб, ни о городе, ни о самом себе. Он думал только об «акте».

Все же лестница показалась ему слишком длинной. Его охватывал ледяной холод. Сильно пахло плесенью стен. Летучие мыши в смятении взмахивали крыльями и натыкались на потолок. Чувствовалось влажное движение ползучих маленьких гадов, быстро исчезавших в темных расщелинах. Загадочная кишащая жизнь ползала вокруг Борлюйта, словно от него уже пахло, как от мертвеца.

По телу его пробежала дрожь ужаса, реальная, как прикосновение. Его тело содрогнулось в то время, как мысль его продолжала оставаться непоколебимой. Инстинкт пробудился. Он стал протестовать, лавировать. Он очень искусен в доводах, могущих отвратить от самоубийства исключительно в силу физических причин. Инстинкт хитер. Он может остановить человека, готового к самоубийству, возле канала, пугая его слишком холодной водой. В данном случае он вызывал отвращение к ползающей слизи, напоминавшей о червях, пожирающих трупы.

Борлюйт содрогнулся. Он познал минуту колебания, предсмертный ужас в виде своей Голгофы. Он остановился в отчаянии. Но лестница, быстро закручиваясь, не давала ему передышки, увлекала его в свою спираль. Он стал опять подниматься, бесповоротно решившийся. Но его тело боялось. Еще немного, и он упал бы. Несмотря на то, что он очень привык в лестнице и поднимался по ней почти машинально, как если б шел по ровному месту, он все же должен был схватиться за веревку, служившую перилами и оцеплявшую лестницу, как змея обвивает дерево. Змея искушения! Веревка, действительно, опять стала, искушать его, если предположить, что он поколебался. Не выбрал ли он ее, как орудие своей смерти? Схватившись за веревку, он снова прицепился к мысли о смерти, на минуту ускользнувшей и сейчас же вернувшейся. Его руки дрогнули, отодвинулись… Им не хотелось прикоснуться к ужасному предмету. Но в этом месте лестница скручивалась быстрыми поворотами. Мрак был непроницаем. Нужно было схватиться… Веревка овладела им…

Борлюйт, ободрившись, поднимался к совершению. Не веревка теперь помогала ему, вела его. Он увлекал веревку и, казалось, нес ее на высоту.

Войдя в стеклянную комнату, он рассеянно взглянул на неподвижную мертвую клавиатуру, на маленькие часы, прикрепленные к стене, сливавшие свой размеренный, жалкий стук со стуком огромного циферблата башни. Не был ли он сам в этой башне слабым биением человеческого сердца? Он взглянул невнимательно. Его глаза уже были устремлены в иной мир.

В эту минуту его вдруг осенило: он придумал способ, как привести в исполнение «акт», раньше он не хотел об этом думать, откладывая это до последней минуты. Он вспомнил о колоколах, больших колоколах, и захотел увидеть их еще раз, назвать их по имени в их кельях, коснуться их с прощальной лаской. Они были ему верными друзьями, колодцами утешения, надежными могилами его печалей.