Звонарь

Барб спускалась, как вихрь, по лестнице. Желая избежать сцены в присутствии служанок, Жорис бежал в одну из гостиных. Там тоже были камни, осколки. На полу валялись брошенные в окна нечистоты. Барб вошла мертвенно-бледная. Ее красные губы казались окровавленными, словно ее ранил в лицо один из брошенных в окно камней. Ее волосы были растрепаны, спускались по спине взъерошенной волной.

– Видишь, что случилось. Это ты виноват. Ты вел себя, как безумец!

Жорис понял, что ее нервы в эту минуту были совсем развинчены, она готова была разразиться самым бешеным гневом. Он промолчал и стал пробираться к двери. Его спокойствие, бывшее, в сущности, равнодушием и презрением, раздражило ее еще больше. Она кинулась к нему, вцепилась в него и крикнула ему прямо в лицо:

– Мне надоело! Я тебя убью!

Жорис уже слышал один раз эти ужасные слова. Выведенный из себя, он вырвался от нее и грубо толкнул ее. Она взбесилась, завыла, снова стала осыпать его оскорблениями, точно дождем камней, словно она хотела добить его словами до смерти, подобно тому, как толпа избивала камнями его дом.

Жорис ушел в свою комнату. Везде царило то же отчаяние. Все окна были разбиты. Он вспомнил о подобном зрелище, которое он уже созерцал один раз. Это было тогда, когда Барб, узнав об его измене, разбила зеркало, изломала всю мебель в столовой. С того дня в столовую никто не входил, как в комнату мертвеца. Теперь произошло то же самое. Может быть, это заразительно. Несчастье, произошедшее в одной комнате, требовало, чтоб и остальные комнаты познали его. Теперь они все были комнатами мертвецов. Они умерли. Весь дом умер.

Борлюйт тоже захотел умереть.

Казалось, что он получил приказание всего окружающего. Он почувствовал, что решился на это бесповоротно.

Смерть сделала ему знак. В дом были брошены камни, таившие в себе убийство. Толпа приговорила его к смерти. Он мужественно соглашался. И не отсрочивать! Завтра, на заре, он предаст себя. Он не хотел видеть в блеске солнца свое оскверненное жилище, разбитые зеркала передавали из комнаты в комнату зловещее предзнаменование. Он не хотел больше видеть Барб, перешедшую на этот раз все допустимые границы злости или нервного расстройства, ранившую его самыми страшными оскорблениями или угрозами.

В эту минуту он услышал над своей головой стук сундуков и ящиков. Барб, как это с ней уже случаюсь, хотела напугать его приготовлениями к отъезду или, действительно, собиралась уехать.

Жорис прислушался к производимому ею шуму, потом, сильно возбужденный, забегал по комнате, громко говоря сам с собой:

– Я уеду первый и притом отправлюсь в путешествие, из которого не возвращаются! Я смертельно устал! Завтра меня ждут новые ужасы: сцены с Барб, или она убежит, куда глаза глядят, как помешанная… Повсюду беспорядок, камни, нечистоты. Полицейские и судейские формальности… Дикий смех всего города, когда он узнает об этом! Нет! Я не в силах жить еще хоть один день! Ни за что! Я умру на заре.

Жорис успокоил себя этими рассуждениями. Он даже сам удивился внезапности своего решения. Вероятно, оно созревало в нем уже долго. Все последние недели, когда он поднимался на башню, он испытывал наслаждение, думая о смерти. Это было посвящением, предчувствием: тень от приближавшейся смерти падала на него. Теперь он сольется с ней. Какое спокойствие овладело им в ту минуту, когда он наконец решился! Избранной участью владеют еще раньше. Настоящее таит в себе будущее.

Жорис познал наслаждения предсмертных часов. Он вспомнил всю свою жизнь, далекие эпизоды детства, ласки матери, всевозможные подробности, которые созерцают, как при блеске молнии, в минуту смерти, и которые резюмируют в себе жизнь. Он вспомнил о Годлив, об единственном луче, озарившем его, о светлом зарождении их любви, о тайной клятве в церкви.

Церковь! Он подумал о Боге. Бог явился ему, стал выслушивать его, судить. Жорис оправдывался. Он верил в Бога. Высшее существо запрещало самоубийство только простым людям, которые могут совершить его необдуманно. Но всезнающий Бог понимает все. Он преклонился перед ним, смирился, прочитал молитвы, оставшиеся смутной мозаикой в его памяти.

Он вновь подумал о Годлив. Нужно было уничтожить ее письма, которые он до сих пор хранил: последнее воспоминание, реликвии, благоухание ее утешений. Он перечел их, вызвал прошлое, пережил счастье поцелуев, насладился призрачным ароматом засохших цветов, дрожью пролитых слез. Он углубился в печаль, навеваемую старыми письмами, с бледными, почти стертыми словами. Он их разорвал и сжег.

Его больше ничто не связывало с жизнью.

Теперь ему не грозили никакие неприятности. Он исчезнет. Если б умереть так, чтоб не нашли трупа! Самое лучшее умереть на башне! Теперь он понял, почему подумал, что берет ключ от своей гробницы, когда ему вручили ключ от колокольни в день конкурса. Его душа уже знала. Его душа дрогнула при появлении знака, создающего неизбежное. С этой минуты его судьба была решена. Башня стала его гробницей: он должен был жить в ней в ожидании, пока не наступит великий мир.