Звонарь

Его терзали и другие печали. Барб не переставала сердиться, преследовала его гневными сценами. Он видел ее только за обедом. Она жила совсем отдельно, одна занимала второй этаж. Иногда она уходила из дому, бегала по городу и возвращалась только к ночи, иногда запиралась у себя, сидела, неподвижная, молчаливая, потом разражалась слезами, громкими рыданьями.

Жорис ничем не мог помочь ей: он был так далек от нее! Кроме того, она стала совсем чужой ему. Узнав об его измене, она решила никогда больше не принадлежать ему. Она испытывала к нему страх, физическое отвращение. Жорису казалось, что если б она отдалась ему, она совершила бы адюльтер: он принадлежал Годлив. Их супружеские отношения прекратились.

Борлюйт обречен был на вдовство, на жизнь холостяка. Он согласился на это. Раньше, не смотря на припадки, ссоры, сцены, он не мог отказаться от Барб, его влекло к ее телу, к ее красным губам. Позже, когда ссоры и оскорбления утомили его, он мог бы расстаться с ней, но она, ревностная католичка, не согласилась бы на развод (притом, для этого не было законного повода). Когда он полюбил Годлив, он мог бы порвать с Барб, уничтожить свой семейный очаг, создать новый. Но тогда его удерживал город, мечта о красоте Брюгге, о создаваемой им каменной поэме, куда бы он ни поехал, его терзала бы тоска по городу, такая же цепкая, как угрызения совести.

Теперь, когда город отвернулся от него, он готов был уехать куда угодно, но не мог вернуть Годлив, отдавшуюся Богу и вечности.

Итак, все было в заговоре против него. Никогда он не был господином событий и своей собственной воли. Теперь ему незачем было покидать Барб. Куда он уедет? К еще большему одиночеству? Он чувствовал себя неспособным начать новую жизнь. Он утомился. Его жизнь не удалась.

Здесь, по крайней мере, у него оставалась колокольня, его последнее убежище. Чаще, чем когда-либо, он посещал теперь спиральную лестницу, стеклянную комнату, кладовые молчания, кельи колоколов, добрых колоколов, чутко спящих верных друзей, утешающих в горе.

Он опять подпал влиянию колокола Соблазна. Он почти забыл о нем. Но колокол подстерегал его. Чары грудей, вызывающе упругих, отвердевших в металле! Чары тел, нервных, изогнувшихся от страсти! Борлюйта искушали все безумия плоти!

Он наслаждался оргиями барельефов. Участвовал в них. Сливался с развращенностью бронзы. Он вспоминал о своем волнении, когда бесстыдный колокол внушил ему чувственную любовь к Барб. Как он мечтал об ее теле, тогда еще незнакомом ему! Колокол, полный сладострастия, одежда Барб!

Он разбил свою жизнь о холодную одежду Барб, твердую, как бронза. Она тоже только казалась объятой страстью, обманывала обещанием недостижимых наслаждений. О, коварство колокола Соблазна! По крайней мере, во второй раз Жорис ему не доверился. Полюбив Годлив, он стал его бояться.

Он даже запретил Годлив приблизиться к нему, когда однажды она поднялась с ним на башню…

Теперь у него не было возлюбленной, он принадлежал всем женщинам колокола. Они отдавались ему. Он жил, опьяненный вихрем губ и грудей. Он наклонялся к ним, чтоб лучше их видеть, касался губами холодной бронзы, обжигавшей их, словно он целовал пылавшее тело. Он познал все пороки.

Теперь, спустившись с башни, он иногда долго, до поздней ночи, блуждал по городу. Плотские желания волновали его. Его сопровождали бесстыдные сцены барельефов, воплощались перед ним в увеличенном виде, дышали жизнью. Он долго блуждал по подозрительным переулкам, ведущими к предместьям. Он дожидался какой-нибудь встречи. Он искал взглядом освещенного окна, которое, может быть, раскроет женщина, жаждущая любви. Он проделывал все то, что проделывают в двадцать лет, когда пол начинает мучить. Он шел за женщинами в тальмах, желал объятий незнакомок, вспышек чувственности, таящих в себе забвение…

VIII

Уединяясь, убегая в башню, Борлюйт стал понимать только смерть.

С высоты колокольни город казался ему еще более мертвым и, следовательно, еще более прекрасным. Прохожих не было видно. Шум не достигал сюда. Большая площадь вытягивалась, серая и обнаженная. Каналы спали. Их воды были неподвижны. Их не прорезывали суда. Они были бесполезными и мертвыми.

Вдоль набережных тянулись запертые дома. Казалось, что в каждом из них был покойник.

Мертвенность города! Борлюйт восторгался. Таким он хотел видеть Брюгге. Он раньше хотел реставрировать, увековечить все его старые камни, с единственной целью – изваять его гробницу.

И колокольный звон тоже должен был возвеличивать, возвещать горизонтам смерть города. И теперь, когда он играл, ему казалось, что он срывает цветы, с усилием отделяет их от упругих, упрямых стеблей, собирает их в груды, опустошает цветники колоколов и потом бросает их корзинами, букетами звуков, железными гирляндами на труп города.