Звонарь

В уединении он наслаждался странным опьянением, мрачным сладострастием. И колокольня тоже одиноко возвышалась над домами. Она была выше их. Она выше их поднялась, чтоб побеждать пространство. Взбираясь на нее, Борлюйт тоже поднимался на высоту. Он становился башней, надевал ее, как панцирь. Одинокая радость гордости, возвышающейся надо всем, глядящей вдаль!

Осень вернулась, осень туманов. Борлюйт обрадовался. Его уединение становилось глубже, пелена туманов еще плотней закрывала от него жизнь, он начинал ее ненавидеть. Его привлекала только природа, расстилавшая вдали однообразные покровы полей, деревьев и неба. С ней он еще сообщался. Он не хотел больше видеть города, лежавшего у подножья башни. Он там слишком страдал. Кроме того, он его не узнавал: он был обезображен уродливыми постройками, реставрациями в современном стиле, грехом тщеславия.

Брюгге стал добычей его врагов. Он его покинул, как покинула Годлив.

К счастью, туман закрывал теперь от него лик погибшей любви. Борлюйт был в полном уединении. В темнице башни. В темнице тумана.

Его притягивали только горизонты.

Все объединялось в нежном, кротком отречении. Стада баранов на лугах казались облаками пара, готовыми развеяться. Солнце побледнело, стало оловянным, исчезло в прозрачных вуалях. Город, окутанный парами, отдалился, уменьшился, обесцветился, перестал существовать.

Иногда над невидимыми крышами поднимались дымки и покорно сливались с туманом.

Борлюйт примкнул к этой отреченности. Осенние туманы и дымки овладевали им, когда он молчаливо следил за ними с высоты колокольни. Все затушевывалось, затуманивалось, умирало в нем.

Кое-где на бледных равнинах возвышались мельницы, как черные кресты, они, казалось, заклинали туманы. Туманы боялись, отдалялись. Борлюйт глядел на мельничные крылья, считал кресты. Они напоминали ему о процессии кающихся. Они наполняли собой пространство, вели к Фюрну, чуть видневшемуся на Западе, возле моря, по-прежнему переливавшегося на линии горизонта.

Борлюйт искал взглядом Фюрн, потом Диксмюд. Ему являлось из туманов лицо Годлив…

Осень кончилась. Мельницы стушевывались, слились с туманом. Черные кресты перестали призывать, напоминать.

В это время Борлюйт стал просиживать целыми часами в стеклянной комнате башни, погрузившись в себя, без сожалений и надежд. Соответствие души и погоды! Колокольные звуки стали бледными. Это были тихие, белые ноты, цвета тумана, бесцветные звуки, словно колокола: они медленно роняли хлопья ваты, пригоршни пуха из изголовья мертвого ребенка.

VII

Предчувствия Борлюйта сбылись. Только его воля объединяла все. Он уже, было, приступал к завершению чуда красоты города. Как только его сместили, началось кощунство. Его заместитель – невежественный архитектор – стал послушным исполнителем всех причуд старост.

Борлюйт понял, что его мечта погибла. Погибла красота Брюгге, какой он представлял ее себе, цельная и гармоничная. Ежедневно диссонансы умножались – профанации, анахронизмы, вандализмы.

Город отрекся.

Реставрация зданий вошла в моду, но не в духе Борлюйта. Зло небрежного отношения к старинным фасадам сменило другое зло, такое же печальное: их стали слишком молодить, поправлять, видоизменять, украшать, переделывать. Просто-напросто их перестраивали заново. Это были новые постройки, пародии на прошлое, подобные моделям старинных зданий, сделанных из раскрашенного холста и бетона, которыми можно любоваться на выставках. Возникла страсть к аккуратности и чистоплотности. Всюду виднелись новые розовые кирпичи, обшивки из светлого дуба, выпуклые барельефы.

Больше не было видно голов ангелов, монахов и демонов, еле выделявшихся на стенах. Не хотели больше пыли веков, суровой плесени столетий. Жители хотели, чтоб их дома были, действительно, «отделаны заново». Варварская причуда, подобная тому, как если бы начать подчищать, перекрашивать, заново лакировать старинные картины.

Кроме того, некоторые старинные здания были совсем уничтожены, живописные кварталы видоизменены.

Лицо города быстро меняется. Разрушают – строят. Провели трамваи. Ужасы шума, свистков, пара обезобразили благородство молчания.

Единодушная профанация! Варварство современного утилитаризма!

Без сомнения, скоро все улицы станут выровненными. Особенно, если удастся проект морского порта… Уже решили уничтожить Остендские ворота, драгоценную застежку из старинных камней, замыкавшую пояс городских стен. Ею решили пожертвовать.

Еще в 1862 и в 1863 годах уничтожили башню святой Екатерины и башню Бычьего хлева, последние из девяти башен, которые некогда возвещали с порога города о прибытии в царство искусства. Теперь все было кончено. Борлюйт думал: «Город прошлого умирает. Его прекрасные стены рухнут.

Только я храню в душе моей его образ. Скоро только я останусь от города».

Он оплакивал город и самого себя.