Звонарь

Большая площадь была уже переполнена. Кортеж готовился тронуться в путь. Развевались флаги. Спортсменские клубы, политические ассоциации, лига «Морского порта», все общества следовали одно за другим, с кокардами и эмблемами, отличавшими их друг от друга. Прибегали к самым смешным затеям. Члены клуба святого Христофора были в светящихся шляпах, причем каждая изображала одну букву, а совокупность их – хронограмму празднества. Члены гимнастических обществ были облечены в безобразные фуфайки и вооружены тростями, они потрясали ими и шли в ногу. Члены клуба велосипедистов разукрасили свои велосипеды венерианскими фонариками, некоторые из велосипедов, при помощи украшений и фонариков, походили формой своей на суда и, следовательно, являлись аллегорическими эмблемами будущего процветания порта. На всем лежал отпечаток пошлости толпы.

Звонарь грустно смотрел с высоты колокольни. Что сталось теперь с мертвым городом? Бешеная оргия оскверняла кладбище. Что подумают благородные лебеди? Борлюйту казалось, что на свинцовых водах каналов не было больше ни одного лебедя. Они улетели, далеко улетели, чтоб ни о чем не знать, сохранить в себе молчание, плакать среди белых лилий.

Вдруг Борлюйт, взглянув в последний раз на площадь, чтоб вполне насытиться горечью, был потрясен самой несообразной из всех аномалий. Он увидел братство стрелков святого Себастьяна. Оно тоже унижало свое старое знамя, свои медали и эмблемы, все свое пятивековое прошлое, принимая участие в этих смехотворных сатурналиях. Гильдия долго боролась с лигой «Морского порта». Он, Борлюйт, был еще старшиной. Братство не должно было публично отрекаться от него.

Это была последняя капля горечи. Теперь он был совсем один.

Он не хотел больше ничего знать о пошлой комедии, разыгрывавшейся на земле.

Он прижался пальцами к клавишам, словно коснулся морских волн. Он стал играть. Колокол Триумфа уже звонил, качаясь в воздухе, как корабль в бурю. За ним поплыла флотилия зазвучавших колоколов, полетела в ветре и в звездах.

Звонарь играл с бешенством, чтоб заглушить доносившийся с улиц шум. Он вызвал к жизни все колокола. И самые большие, которые, обыкновенно, только подчеркивали мелодию, подобно тому, как крылья мельниц еще более углубляют даль равнин. И самые маленькие, с детскими голосками, щебетавшие, как воробьи, расстилавшие облака шума, создававшие звонкую музыку, в которой звуки перепутывались. Заключительный аккорд чудовищного оркестра! Башня вибрировала, стонала, словно все колокола, слишком грубо пробужденные от грез столетий, решились бежать, покинуть кельи, они уже мужались по лестнице. Звонарь обезумел. Он бил о клавиши руками и ногами, повисал на железных стержнях, приводивших в движение языки колоколов, возбуждал их до пароксизма. Он боролся бурей звона с шумом города.

Он немного передохнул, чувствуя себя совсем разбитым. К нему донеслись крики толпы, шум воды, хлынувшей в открытый шлюз, дикие звуки фанфар. Кортеж бурно продолжал свое шествие, вытягиваясь, как разноцветная змея, сверкая своими пошлыми побрякушками, омрачая смехом Арлекина темные извивы улиц.

Это длилось несколько часов. Звонарь не переставал играть, он издевался над самим собой, заставлял колокола разливать над городом радостные песнопения в то время, как в душе его умирала мечта. Он подумал о комедиантах, которых даже смерть ребенка не может избавить от обязанности развлекать толпу.

Вернувшись домой, Борлюйт натолкнулся на произошедшую там драму. Никто еще не ложился спать. Взволнованные служанки тряслись от страха и бегали, как сумасшедшие. В вестибюле валились камни, обломки, осколки. Служанки рассказали, что, когда торжество кортежа кончилось, некоторые из участников еще продолжали ходить по городу. Они прогуливались, распевали фламандские песни, возбужденные и уже пьяные. Проходя мимо дома, они разразились криками, резкими свистками, тысячью оскорблений и проклятий. Они вопили изо всех сил: «Долой Борлюйта!» Их было много, и не подлежало сомнению, что они были в заговоре, исполняли чье-то приказание. В тоже время послышался резкий звон разбитых стекол, разлетевшихся осколками. С улицы швыряли в окна камни. Эти камни предавали все разрушению, разбивали зеркала, загромождали комнаты обломками.

Борлюйт смотрел, удрученный. Можно было подумать, что дом осаждало вражеское войско: он казался совсем разрушенным.

Он не сомневался, что это мстил Фаразин, не перестававший, после отказа Годлив, и, главным образом, после выступления Борлюйта в качестве противника проекта «Морского порта», проявлять по отношению к нему воинствующую, свирепую злобу. Фаразину было не трудно натравить на него какую-либо из групп, выставляя его врагом общества, дурным гражданином, чуть было не погубившим проект, блестящее утверждение которого сегодня праздновали.