Звук, который ты захочешь услышать

— Да недалеко, третья Тверская-Ямская, двадцать [1]. Тоже, как и ты, на Садовом кольце. Почти. — зацепившись ногой за что-то, она повисла на его руке и Иохель на секунду почувствовал, как ее грудь прижалась к его плечу [2]. — Погоди, ты же видишь, я падаю. Иохель. Иохель, — повторила она, как бы пробуя (зачем же ты оторвалась от меня, такая мягкая?), — странное немного имя.

— Это папа всё. Ему почему-то захотелось. Если хочешь, называй меня каким-то более привычным именем, — ответил он (только не Илья, не надо, только не это).

— Давай. Как же тебя теперь называть? — начала рассуждать Полина. — Может, Илья? Только не Илья, конечно же (ух, прямо камень с плеч, спасибо, Полиночка!). Дурацкое имя, не люблю его. Хотя, если хочешь, давай оставим Илью, — и, опередив уже открывающего рот Иохеля: — Не беспокойся, я всё поняла, ты же сначала даже замер, а потом с таким облегчением вздохнул, что это слышала не только я, но и вон, регулировщица на перекрестке. Иван? Нет, какой ты Иван? Вот, придумала! Игорь! Ты не против? Игорь-Игорь-Игорь, — пропела она быстро и закончила протяжным «Ииииигооооорь».

— Согласен, пусть будет Игорь, — с облегчением согласился Гляуберзонас. Время от времени эта ситуация возникала, подарок от папы в виде экзотического даже для евреев имени пытались заменить многие собеседники и Игорь был достаточно нейтральным вариантом.

Дошли быстро, даже не спеша дорога заняла минут двадцать — только прошли площадь Маяковского, пересекли Садовое кольцо, и вот она, третья Тверская-Ямская. Дом, в котором жила Полина, почти ничем не отличался от соседних, обычная кирпичная пятиэтажка. Во дворе было почти пусто, только возле песочницы в тени стояли три мамочки с колясками и обсуждали что-то очень важное, сгрудившись в плотную кучку, да в самой песочнице два малыша спорили о чем-то, размахивая жестяными ведерками.

Они поднялись по лестнице на третий этаж (солнце прямо в глаза, ничего же не видно), Полина открыла дверь, как показалось Иохелю, слишком громко щелкнувшим в замке ключом (никого нет, она одна живет, точно, одна, и выписывает только «Комсомолку») и сказала ему неожиданно серьезным голосом:

— Заходи, не стой, нам сюда.

Он шагнул в темноту прихожей (только бы не зацепить ничего) и остановился, ничего не видя после освещенного солнцем подъезда. Слабо пахло смесью чего-то мясного, свежих огурцов (справа точно кухня) и духов. Щелкнув выключатель, захлопнулась дверь, опять громко щелкнул замок (два оборота) и Полина сказала:

— Проходи, не стой. И повесь уже свою шляпу.

Иохель повернулся к ней, уронил шляпу из руки, шагнул ближе, обнял и начал лихорадочно целовать губы, щеки, глаза, всё, на что натыкался его рот. Полина тут же прижалась к нему еще сильнее и ее поцелуи тоже нельзя было назвать упорядоченными. Сколько это продолжалось, он сказать не смог бы, но вдруг Полина резко отстранилась (господи, зачем же, что не так?), уперлась ему в грудь руками и сказала, пытаясь отдышаться:

— Постой, не спеши, успеем всё, что же мы здесь как школьники. Дай хоть туфли снять.

Он подождал, тоже переводя дыхание, поднял с пола и повесил шляпу (сколько же она будет падать сегодня?), одернул пиджак и посмотрел, как она ловко управляется с заколками, на которых держалась шляпка.

— Снимай пиджак, чего уж там, — сказала Полина, поправив волосы тем самым элегантным жестом (нет, ну как она это делает?). Потерплю твою неглаженую рубашку. И туфли снимай, у меня домработницы нет. Сейчас тапочки дам.

Это простое действие вдруг сняло напряжение (никуда оно не делось, потерпи уж) и Иохель, следуя за Полиной, прошел в комнату, оставив позади дразнящий запах еды.

— Вот смотри, здесь я живу. Тут у меня и спальня, и гостиная, короче, всё кроме ванной и кухни. Это стул, на нем сидят, это стол, за ним едят. Тут я сплю, — показала она на полуторную кровать, застеленную клетчатым пледом, из-под которого торчали края двух подушек. — Там балкон, но я его днем не открываю, пыль летит с улицы. Диван, как видишь, тоже посидеть можешь.

Она показывала всё убранство своей комнаты, в которой были только ее следы, больше ничье присутствие в этой комнате не ощущалось, одну вещь за другой, быстро, но ничего не пропуская, ни этажерку с цветочными горшками, ни платяной шкаф, ни книжный, будто знакомила Иохеля через свой дом — с собой.