Звук падающих вещей

То, что произошло потом, Хулио видел словно вне времени, как галлюцинацию, вызванную головной болью. Штурмовик капитана Абадии приближался к президентской трибуне со скоростью четыреста километров в час, но казалось, что он неподвижно парил на месте; в нескольких метрах от трибуны он сделал перекат в воздухе, затем еще один – завил локон, как это называл капитан Лаверде, – и все это в мертвой тишине. Хулио запомнил, что у него было время осмотреться, увидеть лица, парализованные страхом и изумлением, рты, разинутые в беззвучном крике. Но криков не было: все молчали. Хулио сразу понял, что отец прав: капитан Абадия собирался закончить свои два «локона» так близко к развевающемуся флагу, что он мог бы схватить ткань рукой, и посвятить этот невероятный пируэт, как тореадор посвящает быка, президенту Лопесу. Все это он понял и даже успел спросить себя, поняли ли и другие. Затем он почувствовал упавшую тень самолета, что было невозможно, ведь солнца не было, ощутил дыхание сопла, запах чего-то горелого, а потом увидел, как самолет Абадии как-то странно подпрыгнул в воздухе, сложился, словно резиновый, устремился вниз, разнося деревянную крышу дипломатической трибуны, увлекая за собой лестницу трибуны президентской, и разбился вдребезги, рухнув на землю.

Мир взорвался. Раздался шум: крики, стук каблуков по деревянным настилам, шаги убегавших. Там, где упал самолет, поднялось черное облако плотного пепла, повисло в воздухе, не рассеиваясь. От места удара полыхнуло жаром, в котором в одно мгновенье погибли те, кто находился поблизости, а у остальных возникло впечатление, будто они горят заживо. Те, кому повезло выжить, думали, что умирают от удушья, потому что взрыв поглотил весь кислород. «Это было как в духовке», – скажет потом один из очевидцев. Когда лестница оторвалась от платформы, настил рухнул, оба Лаверде упали на землю, именно тогда, рассказывал Хулио, он и почувствовал боль.

– Папа, – позвал он и увидел, как капитан Лаверде поднялся и попытался освободить женщину, которую придавило балкой лестницы, но было ясно, что этой женщине уже не помочь. – Папа, со мной что-то случилось.

Хулио услышал, как кто-то кричал: «Эльвия, Эльвия!» Это был тот мужчина в галстуке-бабочке в горошек, который собирался пойти за машиной, он бродил теперь среди лежащих тел, иногда наступая на них, иногда спотыкаясь. Слышался запах гари, Хулио узнал его: это был запах горелого мяса. Капитан Лаверде обернулся, и Хулио увидел на его лице отсвет случившейся беды. Капитан Лаверде взял сына за руку, и они пошли прочь от места катастрофы, чтобы как можно скорее добраться до больницы. Хулио плакал уже не столько от боли, сколько от страха. Проходя мимо дипломатической трибуны, он увидел два мертвых тела, в одном из которых узнал «кремовые туфельки». И потерял сознание.

Через несколько часов он очнулся от боли в больнице Сан-Хосе в окружении встревоженных лиц.

Никто так и не узнал, как это произошло, сломался ли самолет в воздухе или во что-то врезался. Что же касается Хулио, то моторное масло попало ему в лицо, вызвав сильный ожог, но, к счастью, не убило, как многих других.

В аварии погибли пятьдесят пять человек, и первым из них был капитан Абадия. Говорили, что в результате маневра образовалась воздушная яма; что самолет после двойного кульбита попал в нее; что все это привело к потере высоты и управления и неизбежному падению. В больницах раненые восприняли эту новость равнодушно, но они услышали, что государство возьмет на себя похороны погибших, что нуждающиеся получат помощь и что президент тем же вечером посетил всех пострадавших. По крайней мере, молодого Хулио Лаверде. Но он тогда еще не очнулся и посетителя не видел. Ему во всех подробностях потом обо всем рассказали родители.

На следующий день мать осталась с ним, а отец ушел на прощание с Абадией, капитаном Хорхе Пардо и двумя солдатами кавалерии, расквартированной в Санта-Ане, всех их похоронили на Центральном кладбище после церемонии, на которой присутствовали представители правительства и высокопоставленные чины сухопутных и военно-воздушных сил. Хулио лежал на подушке здоровой стороной лица, ему кололи морфин. Он видел мир как из аквариума. Прикасался к повязке, ему до смерти хотелось почесаться, но было нельзя. В моменты сильной боли он ненавидел капитана Лаверде, но потом читал «Отче наш», молился и просил прощения за плохие мысли. Он также молился, чтобы рана не загноилась, потому что ему сказали, что есть такая опасность. Иногда он видел молодую иностранку и говорил с ней. Его лицо при этих встречах было обожжено. Иногда ее тоже, а иногда нет, но на ней всегда был розовый шарф и кремовые туфли. В этих галлюцинациях девушка разговаривала с ним. Интересовалась, как у него дела. Было ли ему больно. А иногда спрашивала:

– Тебе нравятся самолеты?

* * *