Звук падающих вещей

Мои ладони вспотели, особенно та, в которой была трубка, появился абсурдный страх: мне показалось, что сейчас трубка выскользнет из моей вспотевшей руки, упадет и связь прервется. Случайность: такое бывает. Аура говорила о нашем прошлом, о планах, которые мы строили, пока пуля, на которой не было моего имени, случайно угодила в меня, а я внимательно слушал ее, клянусь, что слушал, но все это не сохранилось в памяти. Как говорится, не оставило и следа.

Мысленно я попытался представить, какой была Аура перед смертью Рикардо Лаверде, пытался увидеть себя, но все было напрасно.

– Я должен повесить трубку, – сказал я, – это чужой телефон.

Аура (это я хорошо помню) говорила, что любит меня, что мы вместе все исправим, все для этого сделаем.

– Я должен повесить трубку, – повторил я.

– Когда ты приедешь?

– Не знаю. Еще кое о чем надо расспросить.

Трубка молчала.

– Антонио, ты вернешься? – спросила Аура.

– Ну что за вопрос, конечно же, вернусь, что ты выдумываешь?

– Я ничего не выдумываю. Скажи, когда.

– Пока не знаю. Как только смогу.

– Когда, Антонио?

– Как только смогу. И не плачь, для этого нет причин. И девочка может расстроиться.

– Девочка, девочка… Пошел ты, Антонио! Увидимся, когда сможешь.

Я повесил трубку и вышел на террасу. Там, под гамаком, как домашний питомец, стоял плетеный короб; вот они, жизни Елены Фритц и Рикардо Лаверде, разбросанные по документам и письмам. Воздух был неподвижен. Я устроился в гамаке, в котором Майя Фритц лежала накануне вечером, положил голову на белую вышитую подушку, вынул первую папку, положил ее себе на живот, а из папки достал письмо, написанное на зеленоватой, почти прозрачной бумаге.

«Дорогие дедушка и бабушка, – говорилось там. Затем шла первая строка, одиноко повисшая перед абзацем, как самоубийца над пропастью. –

Никто не предупреждал меня, что Богота будет такой».

Я тут же забыл о влажной жаре, апельсиновом соке и неудобстве гамака (я даже не представлял, как ломит от него шею). Там, в гамаке, я забыл о самом себе. Потом пытался вспомнить, когда в последний раз я испытывал подобное чувство безоглядного бегства из реального мира, полную потерю сознания, и пришел к выводу, что ничего подобного не происходило со мной с детства.

Но это придет на ум много позже, в те часы, когда мы будем разговаривать с Майей, заполняя пробелы в письмах, когда она расскажет мне все, о чем там говорилось только намеками; все, что письма не объясняли, а, наоборот, скрывали или замалчивали.

Это будет позже, как я уже сказал, и наш разговор мог состояться только после того, как я просмотрю все документы. Тогда же, в гамаке, пока я читал их, у меня возникло другое чувство, необъяснимое и странное: дискомфорт от осознания того, что вся эта история, в которой мое имя не упоминалось ни разу, была и обо мне тоже в каждой своей строчке. Я вдруг понял это и ощутил страшное одиночество, для которого не было видимой причины, а от него, следовательно, не было и спасения. Одиночество ребенка.

* * *

История, какой мне удалось ее реконструировать и какой она осталась в памяти, началась в августе 1969 года, через восемь лет после того, как президент Джон Фицджеральд Кеннеди подписал документ о создании Корпуса мира: Элейн Фритц, пройдя за пять недель обучение в Университете штата Флорида и получив волонтерский номер 139372, приземлилась в Боготе, готовая воплотить сразу несколько клише: получить полезный опыт, оставить свой след, внести свой вклад и так далее.

Поездка началась не слишком удачно, потому что порывы ветра, сотрясавшие самолет «Авианка DC3», заставили ее потушить сигарету и сделать то, чего она не делала лет с пятнадцати: перекреститься. (Очень быстро, почти ничего не отразилось на ее лице, на котором не было и следа косметики; просто небрежное движение рук перед грудью, украшенной двумя нитями деревянных бус. Никто ничего не заметил.) Перед отъездом бабушка рассказала ей о пассажирском самолете, который разбился в прошлом году по пути в Боготу из Майами, и Элейн пыталась вспомнить, все ли пассажиры погибли в аварии, пока ее самолет спускался к зеленовато-серым горам, выходил из-под ударов ветра, преодолевал низкую облачность, а сильный ливень рисовал дорожки на стеклах иллюминаторов.

Она вцепилась в колени – на брюках остались потные вмятины – и закрыла глаза, и тут самолет коснулся земли с громким хрустом сминаемой жестяной банки.

Ей казалось чудом, что она выжила при приземлении, и она решила написать первое письмо бабушке и дедушке сразу же, как только доберется до стола. Я приехала, все хорошо, люди здесь очень приветливые. Предстоит много работы. Все будет отлично.

Мать Элейн умерла при родах, и она выросла под присмотром бабушки и дедушки. Ее отец во время разведывательной операции неподалеку от Лысой горы наступил на противопехотную мину и вернулся из Кореи с ампутированной до бедра правой ногой, совершенно потерянным.