0f38d74c480a4cc3f66ad4d0dc7c05fe

Далее — Кюхён. На вредного, но при этом добродушного мальчишку с непреодолимой страстью к видеоиграм он точно не походил. И как Джунсу прежде не замечал, что этот человек вырос в стенах монастыря? Он же из простого ужина мог сделать проповедь! Кроме того, его восхищала всякая ерунда. Если парень Чанмина мог часами заворожено играть в «StarCraft», то монах с не меньшим восторгом наблюдал за бабочками во дворе. «Воистину, мир прекрасен и удивителен, — прошептал он как-то раз, сидя на коленях у бассейна и разглядывая какое-то насекомое. — Сколько на свете чудесных созданий! Всех и не сосчитать!» «А самое чудесное сейчас суп варит, — усмехнулся проходивший мимо Юно, лишний раз доказывая Джунсу, как слеп тот был в своей доверчивости. — Интересно, если его запереть в комнате без счетов, половой тряпки и газовой плиты, как быстро он сойдет с ума?»

И, наконец, Ючон. Джунсу даже не хотел сравнивать простого, сильного и доброго, но отчаянно безмозглого мужика с тем трогательным юношей, которого он совратил. Майор шифровался глупее всех: например, таща на второй этаж особняка телевизор, увидел Джунсу, понял, что крупногабаритную технику его двойник на плече носить не мог, и с виноватым выражением лица бросил груз на пол — хорошо хоть телевизор был надежно упакован в пенопласт, иначе разбился бы. А уж эти его знаки внимания! «Су, доброе утро! — гаркнул он однажды, саданув со всей немалой дури по заду художника. — Как спалось? Че снилось?» Джунсу стал специально, из мстительного желания поиздеваться, давать ему записки на корейском. С выводом тянуть не пришлось: читать на этом языке Ючон не умел. «Ты — тупая мразь, — гласила одна записка. — Ты будто родился в окопе. Мне противно к тебе прикасаться. Ты хоть туалетной бумагой пользуешься, когда в туалет ходишь, или прямо рукой подтираешься?» Ючон, не поняв ни одной загогулины, посмотрел на автора послания, увидел его фальшивую улыбку и расцвел. «Романтик ты, Су, — сказал он, аккуратно складывая листок с оскорблениями в свой адрес. — Я бы тоже че-нить настрочил, но че-то не знаю. Вот. Но типа я тебя и без каракуль всяких люблю.» Джунсу оценил «богатый» лексикон майора, и его чуть не стошнило. Из-за этого особенно больно было вспоминать того Ючона, которого он увидел раненым около своего дома. Но именно эти воспоминания теперь преследовали Джунсу. Каждое движение, каждый взгляд любимого мальчика — все это прожигало его мозг и выворачивало душу наизнанку. «Подожди, хён, — испуганно произнес Ючон, когда впервые залез в постель возлюбленного. Они были уже раздеты, и идти в отступление было бы настоящим садизмом по отношению к художнику. — Мне… немного страшно. Это больно?» Джунсу тогда улыбнулся и, поцеловав своего мальчика, сказал: «Да, котенок. Твоя девственность — это цветок. Я собираюсь его сорвать. Как думаешь, цветку больно, когда его срывают?» Ючон растаял от такого сравнения, и его «первый раз» принес ему только удовольствие. А этот? Стал бы он бояться? Да какое там! Глупо было даже представлять его в подобной ситуации, особенно после того, как Джунсу увидел его рубящим дрова для предложенного Кюхёном вечернего костра. Он легко размахивал топором под палящим солнцем, вытирая пот тыльной стороной ладони и не выпуская изо рта сигарету — ни дать ни взять деревенский мужик за работой. «У нас есть бензопила, — сказал Чанмин, похлопав его по плечу. — Но тебе, пожалуй, по фигу. Ты можешь и об голову поленья раскалывать.» Ючон расхохотался, наконец вытащив изо рта сигарету. «Да не, Мин! — ответил он. — Об башку никак, ты че!» Джунсу не мог не согласиться: странно раскалывать дерево об дерево. «Если это — сын представителя внеземной цивилизации, то я не понимаю, как такие кретины могли захватить нашу высокоразвитую планету, » — думал Джунсу вечером, когда все сидели вокруг костра и Ючон рассказывал похабные армейские анекдоты. Оставалось лишь удивляться тому, как этот мужик додумался ему отдаться. Но вскоре Джунсу подслушал разговор Ючона и Кюхёна о заклинаниях последнего, и все вопросы отпали сами собой. Художник испытал облегчение: ему было гадко думать, что он занимался сексом с таким чурбаном.

Хичоль, который вообще свалился, как снег на голову, был ничем не лучше других. Если наглость Чанмина носила скользкий, вкрадчивый характер, то здесь она просто сияла, подобно лучам мексиканского солнца. «Что хочу — то и ворочу» — в этом был весь он. Хичоль оказался единственным, кто родился в этом мире, а потому ощущал себя хозяином положения. Ему ничего не стоило подшутить над застенчивым Джеджуном, целомудренным Кюхёном или гордым Юно, задевая их чувства и ничуть этого не стесняясь. Поэтому праздновать его день рождения Джунсу совсем не хотел, но вечеринку организовали с относительным размахом. Плюнув на чужое мнение, художник позвал Рамона: этот человек стал для него ближе лжецов со знакомыми лицами.