100 лекций: русская литература ХХ век

Плохие это стихи именно потому, что в них еще есть очень несвойственная Слуцкому такая комиссарская гордыня: а я парюсь в этой бане, где два рубля любой билет, а вы в той бане парились иль нет? А что плохого, если человек не парился в этой бане, если он моется в индивидуальной ванне? Нет, вот такой страшный комиссарский вопрос: «Ты записался б добровольцем? В той бане парились иль нет?». Но чего нельзя отрицать? Это новая лексика, безусловно, и это новое зрение, потому что это человек, который увидел массу трагических, страшных вещей, о которых не принято говорить, от которых принято отводить глаза. А Слуцкий не отводит, Слуцкий прицельно смотрит на то, что больше всего травмирует.

Еще, пожалуйста, пример из той же книги, стихи, посвященные Ольге Берггольц, и, кстати говоря, уже не такие плохие, но тоже, в общем, чудовищно, как это ни ужасно звучит, чудовищно фальшивые. И вся фальшь, она из-за одной строчки, которую вы сейчас легко различите.

Все слабели, бабы — не слабели,—

В глад и мор, войну и суховей

Молча колыхали колыбели,

Сберегая наших сыновей.

Бабы были лучше, были чище

И не предали девичьих снов

Ради хлеба, ради этой пищи,

Ради орденов или обнов,-

С женотделов и до ранней старости

Через все страдания земли

На плечах, согбенных от усталости,

[что бы, вы думали, они пронесли?]

Красные косынки пронесли.

Это Слуцкий, понимаете, две совершенно отличные строфы ради такого пшика в конце. Но для него действительно красные косынки были символом комиссарской юности и благородной честности, и ничего не поделаешь, вот он так видел мир. Хотя советской плоской морали нигде в его стихах нет, но советский бантик на эти стихи, тем не менее, повязан.

А теперь смотрите, что он писал одновременно. Это действительно, пожалуй, наиболее занятно, что в то самое время, когда выходил сборник «Время», который и то по тем временам считался ослепительно храбрым, Борис Слуцкий писал творение «Баллада о догматике», которое в этот сборник не включено и напечатано было гораздо позже.

— Немецкий пролетарий не должóн! —

Майор Петров, немецким войском битый,

[потрясающее признание для стихов 1960 года]

ошеломлен, сбит с толку, поражен

неправильным развитием событий.

Гоним вдоль родины, как желтый лист,

гоним вдоль осени, под пулеметным свистом

майор кричал, что рурский металлист

не враг, а друг уральским металлистам.

Но рурский пролетарий сало жрал,

а также яйки, млеко, масло,

и что-то в нем, по-видимому, погасло,

он знать не знал про классы и Урал.

— По Ленину не так идти должно! —

Но войско перед немцем отходило,

раскручивалось страшное кино,

по Ленину пока не выходило.

По Ленину, по всем его томам,

по тридцати томам его собрания.

Хоть Ленин — ум и всем пример умам

и разобрался в том, что было ранее.

Когда же изменились времена

и мы — наперли весело и споро,

майор Петров решил: теперь война

пойдет по Ленину и по майору.

Все это было в марте, и снежок

выдерживал свободно полоз санный.

Майор Петров, словно Иван Сусанин,

свершил диалектический прыжок.

Он на санях сам-друг легко догнал

колонну отступающих баварцев.

Он думал объяснить им, дать сигнал,

он думал их уговорить сдаваться.

Язык противника не знал совсем

майор Петров, хоть много раз пытался.

Но слово «класс» — оно понятно всем,

и слово «Маркс», и слово «пролетарий».

Когда с него снимали сапоги,

не спрашивая соцпроисхождения,

когда без спешки и без снисхождения

ему прикладом вышибли мозги,