100 лекций: русская литература ХХ век

И всякий раз, когда в мире мы будем переживать этапы темных веков, всякий раз, когда человек будет оправдывать шаламовское представление о себе, мы будем перечитывать «Колымские рассказы» и благодарить его за то, что он за нас сказал самое страшное. Сказал, что интеллигенция ни в чем не виновата перед народом, что в народе нет никакой богоносности и никакой правды, что попытка увидеть в русском народе святость — это всего лишь обожествление его звериной тупости. И много-много еще других вещей. Что в блатном мире нет никакой романтики, а есть только подлость и абсолютный эгоцентризм, что блатной мир можно только уничтожить, а перевоспитать нельзя.

Всякий раз в дурные безнадежные минуты мы будем открывать Шаламова и будем благодарны ему за тот резонанс, в который он с нами вступает. Слава богу, всегда есть надежда, что мир не исчерпывается только этим. Но сегодня в наши дни Шаламов читается как наш брат, как наш любимый собеседник. Дай бог, чтобы когда-нибудь мы смогли это преодолеть.

1970 - Юрий Трифонов — «Московские повести» (25.03.2017)

Добрый вечер, дорогие друзья. В нашем цикле «Сто лет — сто лекций» мы наконец доползли до 1970 года, а стало быть, до самого интересного десятилетия, как я думаю, в истории советской литературы. Десятилетия, с одной стороны, застойного, чрезвычайно мрачного, бесперспективного, когда казалось, что Советский Союз будет вечно умирать, как какая-нибудь социалистическая Венеция, а с другой стороны, никогда, вот здесь я за свои слова отвечаю, никогда, ни в двадцатые, ни в шестидесятые, не работало в советской культуре одновременно столько гениально одаренных людей. Впервые произошел качественный сдвиг и в развитии советского читателя, слушателя, зрителя, и в развитии советской культуры. Интеллигенция стала составлять подавляющее большинство городских жителей и значительное количество сельских.

Вот это явление, которое Солженицын называл «образованщиной», на самом деле было формированием абсолютно нового советского класса, и этот образованный класс был самым умным, самым интересным, самым перспективным в советской истории. В восьмидесятые годы его размыли и до известной степени, пожалуй, уничтожили. Если уж приходится о чем-то жалеть в советском опыте, то об этих людях приходится жалеть больше всего.

Мы начали семидесятые годы с Трифонова. В 1969 вышел «Обмен», в 1970 публикуются впервые «Предварительные итоги» и сборник рассказов «Игры в сумерках». Опять-таки, отвечая за свои слова, я должен сказать, что это лучший сборник новеллистики, выходивший в семидесятые годы. В 1971 — «Долгое прощание», затем почти одновременно выстреливают «Дом на набережной», «Другая жизнь», незаконченный или законченный едва-едва до смерти роман «Время и место», «Старик», книга 1979 года, произведшая, пожалуй, самую значительную революцию в советской истории и прозе. В общем, Трифонов — главный человек семидесятых годов.

«В те времена, лет восемнадцать назад, на этом месте было очень много сирени. Там, где сейчас магазин «Мясо», желтел деревянный дачный заборчик. Все было тут дачное, и люди, жившие здесь, считали, что живут на даче. И над заборчиком громоздилась сирень, ее пышные формы, не в силах удержаться в рамках заборчика, переливались на улицу, тут было неистовство сиреневой плоти. Как ее ни хапали проходившие мимо, как ни щипали, ни ломали, ни дергали, она продолжала сохранять свою женственную округлость, и каждую весну ошеломляла эту ничтожную пыльную улицу цветами и запахом. Когда она цвела и стояла вся в пене, она была похожа на город, на старый город у моря, на юге, где улицы врезаны в скалы, где дома лепятся друг над другом, на город с монастырями и с извилистыми каменными лестницами, где в тени на камнях сидят старухи, продающие шкатулки из раковин. Она напоминала старый город в час сумерек.

Но впрочем, все это было давно. Сейчас на месте сирени стоит восьмиэтажный дом, в первом этаже которого помещается магазин «Мясо». Тогда, во времена сирени, жители домика за желтым дачным заборчиком ездили за мясом далеко, трамваем до Ваганьковского рынка, а сейчас им было бы очень удобно покупать мясо, но сейчас эти люди больше там не живут».

Вот с этих волшебных, музыкальных двух абзацев начинается повесть «Долгое прощание», и, пожалуй, «Долгое прощание» — один из самых точных диагнозов, поставленных советскому обществу в это время. Не забудем, что в это же время Кира Муратова сняла легший на полку фильм «Долгие проводы». Вообще названия московских повестей Трифонова образуют именно цепочку диагнозов: «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание», «Другая жизнь». «Другая жизнь», наверное, самое точное определение и лучшая повесть, потому что это период долгого прощания с советской утопией, с советской жизнью, наступление жизни другой, про которую еще ничего не известно, и в которую не очень понятно, как в нее встроиться, как ее описывать.