100 лекций: русская литература ХХ век

Вообще надо сказать, что «Колымские рассказы» Шаламова, как, собственно, его послелагерная жизнь делятся на три совершенно четких этапа. Этап первый — когда это еще проза. Там есть какие-то литературные отсылки. Например, «играли в карты у коногона Нарумова» — ясное дело, что «играли в карты у конногвардейца Нарумова», «Пиковая Дама», Наумова. Естественно, что там есть какие-то элементы традиционные прозы, есть вымысел, хотя его очень мало, есть портрет. В общем, это все еще обладает чертами литературы.

Второй период, начиная примерно с «Воскрешения лиственницы», — это уже так называемая, как как говорил Алесь Адамович, сверхлитература. Документальная проза, предельно голая, прикасающаяся к самому страшному у нас. Ну вот классический такой пример — это рассказ «Прокаженный», страшней которого, я думаю, в русской литературе нет ничего. Во всяком случае, образ этих прокаженных, которые прячутся под полом, причем они любовники при этом, эти два голых белых гладких тела, покрытые всей этой коростой, — ничего более ужасного, я думаю, русская литература не знала.

Через некоторое время после этого наступает третий период — период распада, распада сознания. Шаламов страдал болезнью Меньера, которая нарушает очень сильно координацию движений. Но это не было его главной проблемой. Он страдал довольно тяжелым комплексом психических заболеваний, многих сразу. Уже позднее по-настоящему начал мучить его лагерный голод, лагерный ужас остаться без еды. Поэтому постоянно он еду припрятывал, сухари сушил. Потом уже, попав в дом престарелых, в которым он прожил последние свои годы, прежде чем его привели в интернат для психохроников, он все время мучился голодом и припрятывал еду. Много было психозов: мания преследования, страх панический — это у всех лагерников было всегда. У многих не отсидевших тоже, но у отсидевших особенно. Постоянная такая мания повторов, несколько таких эпилептоидных, я бы сказал, постоянно он повторяет одни и те же мысли, фразы, рассказы полны повторяющихся деталей.

И вот странным образом его рассказы о пеллагре, о распаде голодного сознания, обо всем, что он пережил в послевоенной Колыме — это странным образом совпадает с его писательской манерой, потому что поздний Шаламов, описывая свой опыт доходяги, тоже забывает слова, тоже повторяется, тоже топчется на одном месте. Это дистрофическая проза, только теперь уже дистрофией охвачен мозг старика, мозг умирающего Шаламова, и поэтому последние рассказы из колымских, из «КР-2» — это, наверное, самое страшное чтение, потому что это живая иллюстрация к тому, о чем он говорит.

Нужно сказать, что Шаламов и сам по себе для русской литературы очень нетипичный автор. Нетипичный — потому, что шаламовская концепция человека резко выпадает из рамок литературы 20-го века. Шаламов честно считает, что проект «Человек» не состоялся, что его надо отменить. Ну три было писателя в России, которые до этого дошли. Вру, может быть, четыре, но у последнего это никак в литературе не отразилось.

Я вот помню совершенно отчетливо, как я года два назад был в гостях у Кушнера. А мы, в общем, я не рискну себя назвать его другом, но учеником, младшим товарищем — рискну. И вот Кушнер мне рассказывал, как он читал документы о том, как несколько сотен евреев живыми замуровали в шахте в 1943-м году, и эти люди там несколько дней умирали. И вот он рассказывал: «Когда я об этом прочел, я понял, что, наверное, все-таки после Второй мировой войны проект «Человек» следует закрыть, все-таки «Человек» не выдержал, все-таки он провалился. Можно сказать, что после того, что было в двадцатом веке, дальше жить нельзя. Вот все я терпел, но когда я прочел эти документы, я сломался».

Я подумал, что Шаламов к этому выводу пришел значительно раньше. А еще раньше пришел к нему Горький, который уже в ранних своих текстах утверждает, что да, человек — это то, что надо переплавить. Строго говоря, еще и Ницше об этом говорил, что человек — это его усилие быть человеком. Сам по себе он еще не готов, не сделан. И еще откровение, проговорился Леонов в своем романе «Пирамида», о котором мы будем, конечно, говорить, Леонов, который сказал: «В человеке роковым образом нарушен баланс огня и глины. Человек — проект неудавшийся, ну ничего уже с этим уже не поделаешь. Надо смириться. Нужен новый человек».

И такой страшной констатации этой неудачи до Шаламова и после Шаламова в литературе не было. Вот по Солженицыну, например, лагерный опыт может быть благотворен, он может выковать человека, но это, утверждает Шаламов, потому, что Солженицын в настоящем-то аду не был. Он был сначала в шарашке, потом в Экибастузе, но он не был на Колыме, где из человека выбивали, выжимали, выдавливали все человеческое. Шаламов считал, что на всей Колыме он встретил одного порядочного человека — Георгия Демидова, ученика Ландау, харьковского физика.