100 лекций: русская литература ХХ век

Демидов написал, кстати, наверное, отчасти под влиянием Шаламова свою лагерную прозу, очень сильную, из которой самый известный рассказ — «Дубарь». Рассказ, который каким-то — знаете, вот странно про него говорить — он каким-то острием своим, своей сутью Шаламову абсолютно противопоставлен. Про что там история? Там заключенному надо похоронить дубаря, и он не знает, кто умер. А оказывается, что родила зечка, и надо похоронить младенца. Он думает, что младенец уродливый, крошечный, скелетик такой, а ребенок абсолютно здоровый и какой-то удивительно гладкий, масляный, сливочный, пишет он, и удивительно красивый. И когда он его хоронит, то он испытывает чувство благодарности и восхищения, потому что вот человек даже здесь, даже в этом условии, даже вот этот мертвый ребенок напоминает о божественном величии каком-то, как это ни ужасно.

А вот у Шаламова, я думаю, он бы его сожрал. Вот так бы это было. Или что-нибудь еще бы он с ним сделал, но, во всяком случае, он бы не восхищался, он бы не благодарил, он бы только ужасался, потому что для Шаламова все в лагере напоминает об унижении, об отвращении, гибели человека, все распад, все мерзость.

Там есть замечательный совершенно рассказ — «Артист лопаты», где герой на какую-то секунду поверил, что к нему десятник относится хорошо, выписывает ему деньги, а деньги эти он ему выписывал только для того, чтобы нагло присвоить. Вообще все абсолютно тексты «Колымских рассказов» — это истории о том, как Крист, главный герой такой шаламовский, разочаровывается в новых и новых людях. Интеллигенты оказываются все сплошь и рядом гнилыми, урки все со своей блатной романтикой живут по принципу «умри ты сегодня, а я — завтра». Простой рабочий паренек, которого Крист утешал когда-то в камере тюремной и пытался его ввести как-то в азы тюремного быта, попав на Колыму, Криста именно гнобит с самой большой жестокостью, потому что сущность его рабская, Шарикова. И это жуткие совершенно рассказы о том, как любая надежда на человеческое оборачивается очередным крахом, очередным человеческой полной несостоятельностью. Потому что человек по Шаламову — это такая абсолютно людоедская скотина, на которую наброшен очень тонкий покров человечности, культуры, цивилизации, и все это слетает после месяца голода.

Холод — это вообще по Шаламову самая страшная вещь, потому что воздействие холода тотально. Человек, стиснутый холодом, ни на минуту не свободен. Холод — это постоянное напоминание о ничтожестве.

Когда я вот давеча был в Норильске и смотрел там фотографии удивительных изобретений Косарева, который там придумал свои знаменитые зеркала, свою машину времени, когда я читал о каких-то подвигах Льва Зильбера, который выдумал гнать из ягеля спирт, когда я читал стихи того же Шаламова, сочиненные на Колыме, мне иногда хотелось поверить, что человеческий дух всесилен. Но Шаламов свои шесть книг написал для того, чтобы сказать: «Нет, не всесилен, бессилен. Человека надо преодолеть». А как его преодолеть — непонятно. Непонятно, что за человеком.

Надо сказать, что конец Шаламова был, последние его дни, ну это самое страшное, что можно себе представить. Во-первых, он абсолютно утратил координацию движений. Во-вторых, утратил речь, он мог уже только мычать, и в этом мычании едва-едва можно было разобрать слова. Он плохо понимал, кто перед ним и что перед ним. Он, кстати говоря, до 1975-го года пытался еще сохранять какие-то контакты с людьми, и мне рассказывали очевидцы о встрече их с Домбровским. Домбровский с ним пытался дружить. Шаламов пришел к нему и громким-громким своим голосом глухого крикнул: «Юра! Поздравь меня, я совсем оглох, я больше не слышу всей этой их фигни!». На что Домбровский, отчаянно ему тоже крича: «Лучше б ты ослеп!». И действительно, к сожалению, вся эта бредовина продолжала на Шаламова давить.

Надо сказать, что когда он в 1972 году отрекся от публикации «Колымских рассказов» за рубежом и написал в «Литгазету» письмо о том, проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, он был искренен. Он не верил в диссидентское движение, он считал, что «Колымские рассказы» должны быть напечатаны в России или не надо их печатать вовсе. А почему он не верил в диссидентское движение, ответить очень просто — потому что он вообще не верил в победимость вот этого чудовища, не верил в победимость сталинизма. В конце концов, он полагал, что сталинизм, видимо, — это самый органичный социальный строй для людей, в которых нет человеческого.

Он ушел непримиренным, не простившим, и, в общем, абсолютно железным, не склонным ни к эмпатии, ни к состраданию, ни к пониманию. Можно сказать, что его жизненная вот эта философия развалила, загубила его самого, но сказать так было бы слишком жестоко. А если смотреть абсолютно честно, если смотреть правде в глаза — разве так уж он не прав?