100 лекций: русская литература ХХ век

На самом деле проза Катаева довольно сложно устроена. Она строфична, крошечными абзацами, как строфами, движется текст, стансовая такая культура. Не нужно возводить это к фрагментарности Розанова, конечно, ничего розановского в этом нет, а это именно попытка вернуться к своем поэтическому прошлому, начинал-то Катаев со стихов. Так же и стихи он пишет, в строчку, чтобы граница между стихами и прозой размывалась. Это проза поэтическая, проза поэта, лирика, со свободным перескакиванием с предмета на предмет, вот как поведет, как повелит вдохновение, «моя свободная мечта», по-блоковски, так и будет написано.

Сюда вкрапляются цитаты, из газет, услышанные из радио, словечки, поток сознания — это такая свободная литература. Кстати, сочетающаяся с абсолютной пластической силой и строгостью описаний, с великолепной самодисциплиной, то есть это не произвол, это именно свобода. И, конечно, ранняя проза Катаева уже поражала мастерством описаний, пластической точностью, почти набоковской, а иногда и Набокова превосходящей, но главная тема там не набоковская, а бунинская. Это мучительная тоска по проходящей жизни, по изживанию ее, потому что ничего не остается.

Помните, как в «Траве забвения» вот это: «На Маяке легкая музыка. Неужели всему конец?». Всему конец, и жизнь заканчивается ежесекундно, и ежесекундно отмирает что-то в душе. И вот эта хроника отмирания, дикая тоска по времени, по молодости, это пронизывает всю старческую прозу Катаева, и в огромной степени «Алмазный мой венец».

Это сенсационная книга, которая, действительно, в свое время, я очень хорошо это помню, помню, как мать привезла мне на дачу этот номер «Нового мира», уже ходивший из рук в руки, и как я за сутки прочел. Десять лет мне было, но я же очень интересовался всем этим, за сутки прочел эту прозу, а дальше мы со старшеклассниками, с которыми я дружил, вместе отгадывали, а кто там спрятан под каким псевдонимом.

«Алмазный мой венец» — это книга, которую за всю, пожалуй, историю катаевской литературной работы, если не считать повесть «Уже написан Вертер», которую сразу заклеймили как антисемитскую, «Алмазный мой венец» — это книга, которой прилетало больше всего. Потому что Катаев, его называли и циником, и приспособленцем, и как хотите, но как-то у него была в общем неплохая репутация, не только потому, что он помогал Мандельштаму и Булгакову, а потому, что он хорошо писал.

В России за это прощают многое, как прощали и Алексею Николаевичу Толстому его цинизм и то же самое приспособленчество. Но «Венец» какую-то чашу переполнил. Давид Самойлов тогда писал Лидии Чуковской, переписка их ныне опубликована: «Конечно, есть там и стилистический блеск, и замечательная сила, но все равно за всем этим блеском чувствуется, что где-то у него в душе мышь сдохла».

Считается, что «Венец», ну кем считается, некоторой частью прогрессивной общественности литературной, считается, что «Венец» — это попытка задним числом вписать себя в историю литературы так, как ему хотелось. Он описывает своих друзей, описывает их под прозрачными псевдонимами, это классический, что называется, роман à clef, «роман с ключом», в котором можно угадать всех персонажей, описывает людей, с которыми рядом начиналась его литературная жизнь.

Но ведь все помнили, все знали, что из этих людей большинство было убито режимом, и с половиной из них Катаев рассорился, а некоторых напрямую предал. Он перед Зощенко на коленях стоял, вымаливая прощение, потому что он когда-то поучаствовал в его травле.

В романе ничего этого нет, наоборот, там сплошная идиллия, там он один из них, и в конце концов, когда он воображает себе скульптуры вот этих друзей, расставленные в парке Монсо, сделанные из какого-то белого звездного материала, более живого и более холодного при этом, чем мрамор, вот из этого живого дышащего льда, он чувствует себя среди них увековеченной, как сказано в последней фразе, безумной фантазией ваятеля. Он становится одним из них, окаменевает. Он пытается вписать себя в этот ряд.

Но знаете, вот что выяснилось впоследствии. Невзирая на чрезвычайно скептический и довольно язвительный комментарий Лекманова и Котовой, который вышел к этой книге, а комментарий очень полезный в фактографическом отношении, оказалось, что Катаев все-таки это сравнение выдерживает, что он в одном ряду с ними в общем-то смотрится. Что даже самые советские его вещи, типа «Время, вперед!», написаны очень неплохо, а уж поздние, так это просто прорыв литературный.

И журнал «Юность» как-никак создал он, а Аксенова открыл он, и Гладилину помогал он, и Евтушенко печатался у него. То есть он в общих чертах оказался человеком вовсе не пропащим, больше того, весь его конформизм совершенно растворился в блеске его слога. Когда сейчас читаешь Катаева, то вместе с ним переживаешь такую тоску, такую боль невероятную!