100 лекций: русская литература ХХ век

Может быть, с Ленина все пошло. Может, он пытается так, очень по-шестидесятнически в Ленине нащупать какой-то источник вдохновения, но этого не получается. Получается, что вообще человеческая природа гораздо больше приспособлена к лжи, к конформизму и имитации, чем к научному поиску и какому-либо служению. Получается, что состояние сна для всех гораздо удобнее, чем состояние бессонницы.

То, что у героя начинается бессонница, а до этого он всегда спал идеально крепко, и вообще он очень здоров, все время подчеркивается его физическое здоровье, его молодость, его удивительная бодрость для 49 лет, когда он все время говорит: «Старость от меня еще далеко». Но на самом деле бессонница у него начинается тогда, когда он осознает собственную слепоту, плоскость собственного взгляда на мир. И тогда выясняются две вещи: сначала, что советская власть чрезвычайно далеко отошла от изначальных образцов, а потом, я не буду спойлерить, там прочтете, там очень много срывается опять-таки покровов по ходу романа, а потом выясняется, что людям того и надо, потому что людям не нужны ни революции, ни радикальные реформы, людям нужна рутинная жизнь, в которой они могут комфортно побыть ничтожествами, и им очень от этого хорошо.

И тогда он начинает понимать, что вот тот Павел Успенский, которого он знал, был гораздо мудрее, чем ему казалось, потому что он позволял людям такими быть, позволял им и карьеризм, и фальсификации, и уклонение. Он не требовал от них большего. И вот этот механизм перерождения советской власти под нужды обывателя особенно мучителен и нагляден, когда речь заходит о науке. Потому что в науке, казалось бы, требуется правда, и тут выясняется, что правда никому не нужна. Там же, кстати, там есть такой гардеробщик, легенда этого института выдуманного, старик Антоневич, вот он вообще промышляет, даже не промышляет, он ничего с этого не имеет, но это как такой чеховский швейцар Паисий, который от катара посоветовал употреблять сулему, он лечит травками. И тут вдруг оказывается, что травки Антоневича куда более целительны, куда более полезны, чем вся передовая медицина.

Но не будем забывать, что это же роман 1977 года, то есть это о времени увлечения всей этой парамедициной, паранаукой, йогой, инопланетянами, уринотерапией, всякой ерундой. И вдруг оказывается, что для людей это целительно, и что людям это нужнее, чем идеалы. В общем, как это ни страшно, по роману Крона возникает страшное ощущение, что идеальное состояние человека — это мещанин. И не надо его трогать, и не надо его извлекать из этого состояния, потому что любые попытки его оттуда извлечь, они приводят к трагедии.

Этот роман в традиции 1977 года, и вообще в традиции поздних семидесятых, он довольно сильно зашифрован. Во-первых, он очень велик, чрезвычайно он перетяжелён по объему. Во-вторых, он страшно многословен. Это, в общем, так нужно, потому что действительно автор драматург, ему нужна речевая характеристика героя, и поэтому самоупоённая, изобильная, тяжеловесная, с массой вставных конструкций речь Юдина, она ему такая нужна. Тогда действительно время таких самоуспокоенных эгоистов, о которых замечательно писал Крелин, хирург, врач и ученый, тоже, кстати, в одной из своих тогдашних повестей, что кому на Руси жить хорошо, так это сорокалетним одиноким холостякам-эгоистам. Это время эгоизма, время душевного сна. И если для этого человека наступает время бессонницы, то и то уже чрезвычайно хорошо, потому в его самоуспокоенности появляется хоть какая-то брешь.

Уже тогда в «Двухчасовой прогулке» каверинской была абсолютно точная мысль о том, что советская наука, то есть искание истины, какой наука задумана, отменена. Наука ищет не истины, а выгоды. Об этом, кстати, и Зиновьев писал в книге, о которой мы говорили в прошлый раз. Продолжается вот это вот искание позиции наиболее удобной, а искание истины, оно отошло на второй план. И в «Лете в сосняках» у Рыбакова это уже совершенно отчетливо, и уж особенно отчетливо у Грековой в «Кафедре», где тоже умирает старый ученый, замечательный, с прозрениями, с открытиями, а на место его, руководить кафедрой, приходит «сухарь», абсолютный бюрократ. Правда, этот бюрократ человек необычайно трогательный и, как выясняется в конце, даже добрый.

Вот видите, у Грековой герой проходит тот же путь, и когда сначала приходит на место классического ученого классический партийный деятель, мы начинаем его ненавидеть. Он еще требует со всех отчета, как они время тратят, а потом мы узнаем, что он добрый, что он ухаживает за парализованной тещей, что он сотрудникам кафедры помогает в каких-то бытовых вещах. И оказывается, что все не так ужасно, оказывается, что, может быть, требования истины и таланта, они и не нужны, а нужен не гений, а человек, который умеет жить, и дает жить другим. Вот как это ни ужасно, к этому выводу начали в конце семидесятых годов приходить очень многие.