100 лекций: русская литература ХХ век

То, что литература вынуждена была обратиться к детям, это именно следствие её полной зажатости на абсолютно всех уровнях. Мы через две-три лекции будем говорить о дебютном сборнике Веллера, который, как бомба, взорвался в конце 1982 года. Ведь Веллер совершенно правильно говорит, что более безнадежного, более беспросветного времени, чем конец 70-х, наверно, при советской власти не было. Это было абсолютное болотное зловоние. И тем не менее именно в это время при бессмертном, казалось, генсеке Брежневе русская литература вдруг расцвела, расцвела в тех сферах, в которые цензура не имела такого полного доступа — в фантастике и в детской литературе.

В чем была, ещё раз, ещё одна принципиальная новизна повести Щербаковой? В известном смысле эта повесть предваряла собою взрыв перестройки, потому что всегда во время оттепели в русской литературе поднимается вопрос — не скажу пошло «о возрасте согласия», но о возрасте, когда можно, вопрос о детской и подростковой любви. Мы сейчас живем, например, в эпоху тотального запретительства. Детям запрещается просмотр фильмов в интернете, запрещается политическая деятельность любая, запрещается, естественно, под предлогом порнографии любой серьезный разговор о детской сексуальности и так далее. То есть мы живем в обстановке тотального запрета.

Можно предвидеть, что довольно скоро хлынут у нас в образовавшийся пролом тексты о подростковой любви. Это случилось в шестидесятые, в частности, когда Райзман, очень социально чуткий режиссер, вдруг поставил совершенно прорывный по тем временам, очень мрачный и серьезный по интонации фильм «А если это любовь?», который до сих пор вызывает бурные дискуссии.

Вы понимаете, что классический школьный завуч, женщина, лишенная личной жизни, собственного мнения и права на нормальную жизнь, ненавидит влюбленных подростков, ненавидит их со всей страстью синего чулка. Таких очень много. И равным образом понятно, почему родители с обеих сторон препятствуют роману, простите за каламбур, Романа и Юльки. Да потому что у них самих была такая история, и эта история была по их собственному инфантилизму в том числе задушена в зародыше, а они продолжают друг о друге помнить, они даже продолжают друг друга любить, но при этом на всё это наслоилось несколько десятилетий ненависти. И поэтому сама мысль о том, что Юлька дружит с Романом, с мальчиком из абсолютно враждебной семьи, обеим семьям, обоим родителям, когда-то влюбленным, совершенно ненавистна.

Естественно, возникал здесь вопрос о том, в какой степени школа и родители вправе вмешиваться в подростковую любовь. Традиционная советская педагогика была уверена, что и семья, и школа должны в таких случаях всё держать под контролем. Щербакова осмелилась заявлять примерно то же, что в том же 1979 году заявили Стругацкие в «Жуке»: любая тайная полиция обязательно приводит к убийству. Любая попытка контролировать чужую жизнь, на уровне даже бабушки вот этой несчастной, которую так неожиданно и гениально сыграла Татьяна Пельтцер, любая попытка вмешиваться в это даже на уровни родни приведет к трагедии.

Кстати говоря, Щербакова, которая закончила повесть словами «А со всех сторон бежали люди… Как близко они, оказывается, были…», не отвечала однозначно, умирает герой или выживает. Там, помните, вот эта ситуация, когда Ромка бросается к ней из окна, с третьего этажа: «прыгая, он присвистнул: третий этаж — такой пустяк». Но дело в том, что он, прыгнув, упал грудью на железную трубу.

Для Щербаковой, как она сказала честно, герой погибал. А потом ей стало интересно представить, что он выживет, представить, что будет после того, как останется в живых, как они будут с этой Катей жить рядом с этими людьми. С Юлькой, конечно, было бы лучше, потому что «Роман и Юлия» звучит гораздо адекватнее.

Мне тоже кажется, что представить дальнейшее выживание этих героев в подростковой среде практически невозможно. Почему? А потому что Щербакова догадалась о страшном — о том, что в любви человек умнеет. Знаете, долго считалось тоже, что любовь отвлекает, расслабляет, приводит к резкому понижению IQ, критичности и социальной активности. Но тут вдруг оказалось, что вот эти двое, страстно друг в друга влюбленные, поумнели и повзрослели на несколько лет.

Может быть, кстати, мы этого совершенно не исключаем, они выдумали себе эту любовь. Может быть, этого ничего и не было. Но, выдумав, они поверили, а поверив, они поумнели. Потому что от любви, особенно от любви трагической, преодолевающей препятствия, человек взрослеет, умнеет, делается лучше, даже если в основе ее лежит совершенно вымышленный порыв.

Что еще очень характерно вот для этой повести? Интонация прощания, трагическая, мрачная интонация, которая в советской литературе в это время начинает преобладать. Мы будем говорить о 80-х годах, о 1980 годе, в следующей лекции у нас речь пойдет о «Буранном полустанке» Чингиза Айтматова. Там, собственно, уже понятно, что Едигей обречен, хотя, может быть, в конкретной ситуации он остается жив, но там тоже открытый финал, по моде 70-х годов.