100 великих крылатых выражений

Двумя годами ранее он писал об этом же в статье «Путешествие из Москвы в Петербург» (1834): «Со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда не охотно».

Жившая после Октябрьской революции за границей А. В. Тыркова-Вильямс, автор книги «Жизнь Пушкина», наиболее полной и обстоятельной биографии поэта, писавшейся более двадцати лет, подчеркивала, что сочинения Пушкина 1830-х гг. «полны горячей, горделивой веры в политическую мощь России». Ей, пережившей ужас нового русского бунта, оставалось лишь сожалеть о ранней смерти великого мыслителя и творца и гадать, что, «может быть, проживи Пушкин дольше, его влияние удержало бы русскую интеллигенцию от многих заблуждений и ошибок». Но он умер, и слепой дух разрушения неприметно воцарился в русской культуре. Все, что делало теперь правительство, все его «европейские» меры, объявлялись отныне негодными, мракобесными.

Что же до Чаадаева, то Тыркова-Вильямс, как и многие из тех, кто видел революцию, была теперь к нему строже и беспощаднее, чем Пушкин: «…После всех свирепых уроков истории “Философические письма” поражают предвзятостью рассуждений, слепым преклонением перед Западом. В течение почти столетия руководители русской интеллигенции видели в них образец исторической и публицистической мудрости. Между тем они дышат таким презрением к России, что их трудно читать без горечи и боли».

Пушкин же не стал продолжать спор и убрал из письма к Чаадаеву самые резкие фразы лишь по одной-единственной причине: не потому, что убоялся обвинений в любви к правительству или усомнился в своей правоте, а потому, что ему стало известно об объявлении Чаадаева сумасшедшим. Не желая доставить старому другу лишней боли, Пушкин не стал на него нападать.

Проект об учреждении Московского университета. 12 января 1755 г.

Советский историк Н. Я. Эйдельман, комментируя слова Пушкина, а также схожие высказывания литератора Н. А. Мельгунова, опубликованные четверть века спустя А. И. Герценом («Правительство всегда стояло у нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку, – и он слепо повиновался своему путеводителю. Потому нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у нас»), писал, что в истории России XVIII в. – а пример осьмнадцатого столетия был Пушкину и Чаадаеву ближе всего – поразительно много «европейских» законов, «европейских» мер, но среди них регулярно появляются и «совершенно азиатские» законы. Все новые свободы здесь соседствуют со все новым «закрепощением».

Возьмем, например, две прославленные эпохи XVIII в.: правление Елизаветы и Екатерины II. В 1754 г. в России, единственной из крупных стран, отменяют смертную казнь (почти полтора века монархи соблюдают этот закон, делая из него лишь редкие, «чрезвычайные» исключения, как было с Емельяном Пугачевым или декабристами). В 1762 г. издается закон о вольности дворянской – он способствует удивительному феномену русской дворянской культуры: художественной, научной, бытовой. Лучшие европейские философы, Дидро и Вольтер, ставят в пример правителям Франции, Пруссии, Австрии просвещенное правление Екатерины II. Их сочинения, к слову, широко издаются в Российской империи; среди русской аристократии даже входит в моду вольтерьянство. Множатся очаги культуры: в 1755 г. основан Московский университет, в 1757 г. – Академия художеств, в 1765 г. учреждено Вольное экономическое общество.