100 великих тайн дипломатии

В начале ХХ века Италии в таком же положении едва ли угрожали разрушения, порабощение и рабство. В сущности, было найдено единственно возможное и дипломатически достойное решение – объявить о своем нейтралитете. Никто бы не осудил подобный выбор, а Италия в итоге осталась бы в стороне от схватки. Однако сильнее оказались властные амбиции и жадное желание отвоевать чужие территории. Нет, не отвоевать – выпросить у победителя в обмен на лояльность. Однако легко и просто не получилось. Пришлось и воевать, причем воевать страшно – с нечеловеческими трудностями и большими потерями. Воевать на территории, казалось бы, вовсе не предназначенной для военных действий, – в горах, ущельях и пещерах. Стоило того? Правительство, конечно, считало, что стоило, и его сторонники тоже: это ведь не им пришлось узнать кромешный ад горной зимы – льда и снега, лавин, обвалов, обморожений.

Австрия, еще недавно пышно цветущая на положении многонациональной империи и продолжавшая в 1900-х годах присоединять чужие земли, оказалась в XX веке в плачевном положении, причем положение это преследовало ее от начала до конца – и в Первую мировую, и во Вторую. Вынужденная при Тройственном союзе быть партнером Германии, а на деле – ее вассалом, она теряла больше остальных стран. Это была и ее роковая ошибка, и какая-то жизненная нелепость, превратившая этот живописный и достаточно спокойный край Центральной Европы, тяготевший к семейно-бытовому, фермерскому укладу, в просителя, битого всеми – и победителями, и побежденными. Эти стороны – победители и побежденные в мировой истории – менялись местами, но не менялось положение Австрии на протяжении ХХ века. И началось это именно с Сен-Жермена, когда итальянцы пришли на Парижскую конференцию требовать и торговать то, что четыре года назад было обещано им за предательство.

Поначалу Италия резонно объявила свой нейтралитет по отношению к войне. Резонным это было потому, что в договоре Тройственного союза (Германии, Австрии и Италии) говорилось о присоединении к военным действиям только в случае нападения на одну из стран союза. Но в данном случае войну объявила Германская империя, а значит, итальянцы могли отказаться от участия в ней. То есть, говоря дипломатическим языком, имел место casus foederis. 3 августа 1914 года был объявлен нейтралитет. Это было дипломатично и со всех точек зрения прилично, тем более что инициаторами такого решения выступали авторитетные лица – премьер-министр Джованни Джолитти и римский папа Бенедикт XV. За нейтралитет выступал и молодой тирольский политик Альчиде Де Гаспери – будущий (после Второй мировой войны) премьер Италии.

Но втайне ото всех правительство Италии вело секретные переговоры с Антантой о возможном вступлении Италии в войну при условии компенсации в форме передачи австрийских территорий. Сторонники Джолитти проиграли при парламентском голосовании, причем перевес голосов был столь велик, что потрясенный Джолитти просто покинул Рим в состоянии депрессии.

Согласие Италии на вступление в войну было получено после обещания отдать ей несколько исторических территорий Австрии – Южный Тироль, Трентино, Триест. И в конце войны Италия неизбежно должна была предъявить счет. В то же время далеко не все европейские политики хотели брать на себя такую ответственность за судьбы целых народов. Италия тоже изменилась: она была уже не та, что в начале века. Теперь там господствовали реваншистские, милитаристские настроения. В Сен-Жермене дипломаты и политики оттягивали момент удовлетворения итальянских аппетитов, но когда-то решение следовало принять.

Представителям стран-союзниц теперь, когда война была позади, очень не нравились требования Италии, да и сама Италия, в которой нарастали милитаристские настроения, не нравилась. Участник переговоров британский дипломат Никольсон в эмоциональном ключе рассуждал в своих мемуарах: «Мне хотелось бы верить, что Италия добилась бы большего, бросившись в девственном порыве, обливаясь слезами, на шею президента Вильсона и отдавшись с восторженным жестом на милость добра, красоты и справедливости. <…> В известной степени Италия была среди нас обломком прошлого; но то был оскорбленный обломок, с которым дурно обходились» (Гарольд Никольсон «Как делался мир в 1919 г.»).

Едва ли Никольсон мог не понимать, что всякие призывы к «добру, красоте и справедливости» были уже немыслимы при такой государственной политике, националистических настроениях в обществе и жажде мирового господства – «Италия превыше всего!». А уж пассаж о «девственном порыве» и вовсе относит нас не к политическим реалиям, а к настроениям женской романистики, в которой британцы весьма преуспели.