12 смертей Грециона Психовского

Психовский откашлялся и побелел – профессору опять поплохело, и не столько от осознания собственной смерти где-то в другом месте, сколько от осознания того, что всю эту информацию он почему-то и знал, и не знал одновременно, будто бы она стерлась, как запись на старой кассете, и то – взятой в прокат.

– Да, точно. А…

– А небо, – перебил его Аполлонский, – потому такое странное?

– Лемурия – место между мирами, между оттисками. Посреди условного небесного круга, понимаете? Все версии реальностей в некотором роде вертятся вокруг нас.

– А теперь можно еще раз, но не для профессорского состава? – попросил Брамбеус.

Бальмедара вновь улыбнулась – Грецион подметил, что делает она это удивительно часто.

– Лемурия едина для всех оттисков реальности, она – где-то между ними, прямиком под знаком Змееносца. А Змееносец – в центре Зодиакального круга. Потому здесь мы и не испытываем дежавю. Если мы умрем – то единожды в единственном оттиске Лемурии. Но вас выдрали из ваших оттисков, а потому дежавю у вас все еще случается.

Женщина приумолкла, думая, как бы объяснить еще проще.

– Представьте, что каждый знак Зодиака – это отверстие в форме определенной фигурки. И колесо с отверстиями крутится. Когда фигурка, то есть вы, и отверстие совпадают – то дежавю пропадает, на это время вы едины для всех оттисков. А здесь ваши фигурки никак не попадут в отверстие в форме Змееносца. Потому что под ним можно родиться лишь в Лемурии.

С бароном было весьма просто разговаривать по многим причинам, но самой яркой, наверное, стала вот какая – Брамбеус читался как открытая книга, почти буквально. Все его мыслительные процессы отражались в весьма выразительной мимике, отчего было понятно, когда тот прикидывает некую идею, а когда ничего не понимает. После нескольких мучительных пантомим лицо Брамбеуса все же приняло выражение, говорящее: "Понял почти что до конца".

– А тринадцатый добавочный месяц Шумеров, – пулеметной очередью оттараторил профессор, чтобы не дать Федору Семенычу вновь перебить себя, – с этим как-то связан?

Женщина резко вскинула вверх руку, призывая к молчанию – сначала Психовский подумал, что тут что-то не чисто, и это – способ уйти от ответа на непонравившийся вопрос, но потом Грецион просто оглянулся. Он так увлекся беседой, что совсем не заметил, как густой лес уже кончился. Бальмедара же следила за дорогой, а потому остановилась как раз вовремя, чтобы…

Чтобы впереди раскинулся храм, шепчущий не просто старостью, а уходящей глубоко в первые человеческие легенды древностью – от сооружения из потрескавшегося белого камня с вытянутыми, заостренными куполами, веяло чем-то очень… пустым – это было не ощущение, а его шаблон, который каждый должен заполнить сам. Грецион почему-то ощутил вкус кислых, забродивших ягод, а в ушах услышал религиозное бормотание, словно записанное на корке мозга, как на пленке. Складывалось ощущение, что древнее сооружение пыталось самым ярким образом представить себя каждому индивидуально, чтобы первое впечатление стало самым точным.

– Скисшие ягоды и бормотание, – прошептал профессор.

– Лакрица и журчание воды, – подхватил художник.

– Мясо и… мясо? – не понял посыла Брамбеус.

Бальмедара снова улыбнулась своей фирменной, какой-то дремлющей за пеленой улыбкой.

– Мята и детский смех, – сказала она. – Предвосхищая ваш вопрос, профессор: да, это действительно заклинание.

– Работающее по какому принципу? – уточнил Аполлонский, пытаясь переиграть Психовского. – Ну, Кабала, жертвоприношение, молитва…

– По принципу слов, как и все остальные. Слова нашего правителя очень… весомы, во всех смыслах.

Они спустились с холма, и чем ближе подходили к храму, тем больше понимали, что это – центр города. Вокруг появлялись другие люди, не обращавшие особого внимания на внезапных гостей: практически все местные были одеты в фиолетовые нарды, но без костяных вставок, да и причудливых головных уборов у остальных не оказалось. Грецион знал, что такие отличительные черты одежды и дополнительные аксессуары что-то, да значат – это как сумочки со стразами или дорогой строгий пиджак, ярким бельмом кричащий о статусе человека (или, по крайней мере, о наличии у него денег). Профессор уже начал прикидывать, какой статус давало лемурийцу наличие шапки-митры, но мысль его резко оборвалась и полетела в пропасть забвения, когда он вновь увидел здоровую фиолетовую ящерицу. И ладно бы, если рептилия просто мирно ползла где-то рядом – ну подумаешь, забралась в город.

Но на ящерице сидел человек, помыкая ей, как лошадью – по бокам седла свисали какие-то кожаные мешки и сумки.

– Мне кажется, или… – прошептал Аполлонский.

– Нет, не кажется, – ответил Грецион.

– Похоже, я в раю, – вздохнул художник.

– Похоже, нам надо было оседлать ту ящерицу! – добавил Брамбеус.

Заметив такой интерес к рептилии, проводница решила объяснить ситуацию:

– Да, мы используем их как ездовых животных. Очень удобно, и наездник недалеко от земли, в отличие от лошадей. Но на это вы еще насмотритесь.