120 дней Содома, или Школа разврата

– Ну что ж, – сказала Дюкло. – Знайте, что она заключалась в том, что он хотел, чтобы его принимали за осла.

– А, черт возьми, – сказал герцог, обращаясь к Кюрвалю. – Это сословная черта, друг мой. Я бы побился об заклад, что случалось, когда он думал, что сейчас должен вынести приговор… Ну а дальше? – повернулся герцог к Дюкло.

– А дальше, Ваша Светлость, на него надо было накинуть недоуздок и с часок поводить его по комнате; он ревел по-ослиному, на него садились верхом и тут же хлыстом подгоняли его. Он пускался рысью и одновременно дрочил себя на ходу, а как только кончал, испускал крик и сбрасывал сидящую на нем девку так, что она летела с него вверх тормашками.

– Ну, для нее-то, – сказал герцог, – это было скорее времяпрепровождением, нежели развратом. Но скажи-ка мне, Дюкло, а не говорил ли этот молодец, есть ли у него товарищи по этой мании?

Дюкло тонко оценила шутку и, покидая свое возвышение, ибо сегодняшний ее урок был выполнен, ответила герцогу в тон:

– Да, Ваша Светлость, он мне говорил, что у него их много, но только не все они позволяли ездить на них верхом.

Сеанс окончился. Оставалось еще вдоволь времени до ужина, и можно было немного попроказничать. Герцог прижал к себе Огюстину и принялся рассуждать вслух, щекоча ей клитор, а ее заставив обхватить ладошкой его член: «Ничего удивительного, что Кюрвалю захотелось нарушить договор и попользоваться чьей-нибудь невинностью. Вот сейчас, к примеру, я бы к чертовой матери сломал бы целку Огюстине».

– Которую именно? – поинтересовался Кюрваль.

– Да обе, – ответил герцог. – Но приходится быть благоразумным: оттягивая наши наслаждения, мы делаем их еще более сладостными, когда придет время. А ну-ка, девочка, – продолжал он, – покажи-ка мне свою попку, может быть, это изменит направление моих мыслей… Черт побери! Что за задница у этой шлюшки! Что же мне с ней сделать, посоветуй, Кюрваль.

– Винегрет! – посоветовал Кюрваль.

– Если б так и случилось! Но… терпение, друг мой, увидишь, мы своего дождемся.

– Любезный братец, – произнес прелат прерывающимся голосом. – От ваших слов так и несет спермой.

– О! Конечно. Это потому, что мне очень хочется ее пролить.

– А что же вам мешает?

– Да тысяча вещей! Прежде всего, нет дерьма, а мне бы его очень хотелось, а потом… я даже не знаю, сколь многого я хочу.

– А чего именно? – спросил Дюрсе, которому Антиной приноравливался испражниться в рот.

– Чего именно? А хотя бы одного маленького непотребства, которым я сейчас и займусь.

И с этими словами он устремился к будуару вместе с Огюстиной, Зеламиром, Купидоном, Дюкло, Дегранж и Эркюлем. Прошло не более минуты как послышались крики и проклятья, свидетельствующие, что герцог облегчил, наконец, и свою душу, и свои яички. Осталось неведомо, как он поступил с Огюстиной, но несмотря на то, что она почиталась его любимицей, она вернулась из будуара в слезах и с перевязанным пальцем. Мы сожалеем, что пока еще не можем выразиться яснее, но известно, что эти господа тайком и до того, как это разрешено условиями, предавались тем действиям, о которых еще не упоминалось в рассказах, и этим безусловно нарушали договор, ими же и принятый; но когда все общество грешит одинаковым образом, все прощают друг другу такие грехи. Возвратившись, герцог был рад увидеть, что Дюрсе и епископ даром времени не теряют, а Кюрваль в объятиях Бриз-Кюля упивается всеми предметами сладострастия, подвернувшимися ему под руку. Посидели за столом. Обычные оргии. Затем отправились спать. Как ни была изранена Аделаида, герцог, которому она предназначалась в эту ночь, пожелал ее, и поскольку с оргии он возвратился, по обыкновению под хмельком, он, кажется, не слишком бережно обошелся с нею. Ночь прошла, как и все предшествующие, иначе говоря, на лоне пьянства и разврата; белокурая Аврора явилась, выражаясь языком поэтов, распахнуть двери дворца Аполлона, и этот, тоже не слишком добродетельный Бог поднялся на свою лазурную колесницу, чтобы озарить своим светом новые непотребства.

День двадцать пятый