120 дней Содома, или Школа разврата

И тут оба они бросились в свои кабинеты: президент с Фаншон, Огюстиной и Зеламиром, Дюрсе – с Дегранж, Розеттой и Банд-о-Сьелем. Пришлось целых полчаса ждать возобновления рассказов Дюкло. Наконец, отсутствовавшие вернулись.

– Ну что, вдоволь посвинячил? – встретил герцог Кюрваля, вошедшего первым.

– Кое-что получилось, – ответил президент, – именно в этом и состоит для меня радость жизни. Я ценю в сладострастии лишь самое грязное и отвратительное.

– Сперму-то ты хоть пролил?

– Ни в коем случае, – сказал президент, – или я похож на тебя, чтобы в любую минуту расходовать сперму? Предоставляю это тебе или таким могучим борцам, как Дюрсе, – добавил он при виде входящего, еле держащегося на ногах от изнеможения, финансиста.

– В самом деле, – сказал Дюрсе, – я не удержался. Эта Дегранж такая грязнуля и в словах, и в делах, она такая покладистая во всем, чего от нее хотят…

– Дюкло, начинай, – прервал его герцог, – а то этот болтунишка, если его не остановить, расскажет обо всем, что натворил, даже не подумав о том, как ужасно хвастаться милостями, полученными от прекрасной женщины.

И послушная Дюкло так возобновила свою повесть.

– Поскольку господам, – произнесла повествовательница, – так полюбились эти проказы, мне досадно, что они хотя б на минуту не поудержали свое рвение, которое куда бы больше пригодилось, как мне сдается, после того, что я собираюсь вам рассказать нынче вечером. В моем рассказе слово в слово окажется то, чем господин президент предполагал расцветить первую причуду. Вот что за ней последовало. Старый президент де Сакланж предавался именно тем забавам, о которых, как мне кажется, думал господин Кюрваль. Чтобы постоять за себя, мы выставили ему старейшину нашего капитула, здоровую длинную девку лет тридцати пяти; прыщеватая, выпивоха, разговаривала она как базарная торговка, да еще и сквернословить любила; впрочем, выглядела довольно привлекательно. Президент приходит, им подают ужин, они напиваются до умопомрачения, блюют в рот друг другу, глотают блевотину и тут же возвращают проглоченное партнеру; наконец валятся без чувств на пол, в нечистоты и остатки ужина. Так как наша подруга ничего не соображает и не в силах что-либо предпринять, отряжают меня. Наступает самый важный момент для распутника. Он лежит на полу, член прям и крепок, как железная палка, я беру инструмент в руки, президент что-то бормочет, чертыхается, притягивает меня к себе, сосет мои губы и бурно спускает, как бык, перекатываясь с боку на бок среди всей этой гнусности.

И та же девица немного спустя подарила нам зрелище еще одной мерзкой причуды. Толстый монах, щедро ей заплативший, уселся верхом ей на живот; ноги нашей подруги были широко растянуты и придавлены тяжелыми вещами, чтобы она не могла изменить их положения. Было подано несколько различных кушаний все в сыром виде и без всякой посуды, просто положены ей на низ живота. И этот малый хватает куски пищи, сует их в раскрытую дыру своей Дульцинеи, поворачивает их там так и эдак, чтобы они пропитались соками и солями влагалища, и потом с жадностью пожирает их.

– Вот такой обед кажется мне в новинку, – воскликнул епископ.

– И он вам совсем не по вкусу, не правда ли, монсеньор? – осведомилась Дюкло.

– Конечно, нет, клянусь господними потрохами, – отвечал служитель Церкви, – я не настолько люблю эту дыру.

– Ну что ж, – ответила наша рассказчица, – тогда послушайте историю, которую я оставила на конец сегодняшнего повествования. Сдается мне, что она вас порадует больше.