120 дней Содома, или Школа разврата

И тут же поднимается, подводит меня к кровати и укладывает на нее ничком; сам же опускается на низенький табуретик между моих ног так, что голова его приходится как раз на уровне моего зада. Снова внимательно изучает мой зад, затем, очевидно, для большего удобства, подкладывает мне под живот подушку, так что предмет сей оказывается выше и еще ближе к нему. И опять спокойное разглядывание, с той флегмой и апатией, которая всегда отличает изысканного развратника. Наконец, время приходит, и он раздвигает мои ягодицы, припадает раскрытым ртом к вожделенной дыре, просто затыкает ее своим ртом и в ту же минуту, следуя полученным мною инструкциям и вследствие своей крайней нужды я выпаливаю в него заряд такой силы и такого зловония, какой ему вряд ли доводилось получать в своей жизни. Он отпрянул, притворившись разъяренным.

– Ах наглая! – закричал он. – Ты осмелилась пердеть мне в рот! – и тут же снова прикладывается ко мне.

– А как же, сударь, – отвечаю я. – Я всегда так поступаю с теми, кто пробует целовать меня в попку.

– Ну что ж, умница моя, – говорит он, – коли не можешь удержаться, перди в свое удовольствие сколько захочешь и сколько сможешь.

И с этой минуты мне удержу не было, невозможно передать, как рвались из меня кишечные газы из-за проглоченных мною снадобий. А достойный муж в экстазе принимает их своим ртом и своими ноздрями. Через четверть часика подобных упражнений он ложится на диван, привлекает меня к себе, держа по-прежнему ягодицы мои у самого своего носа, и приказывает дрочить его, не прерывая моей канонады, от которой он в совершенном упоении. Я пержу, дрочу, взбадриваю его член, а он – не длинней и не толще мизинца, пока наконец благодаря моим рукам и моим кишкам не начинает отвердевать его инструмент. То, что наслаждение моего гостя растет, что кризис наступает, мне говорит усиление его несуразных ласк. Теперь именно его язык вызывает меня на пердеж, именно свой язык он метнул в самую глубину моего ануса, словно для того, чтобы разбудить задремавшие было ветры и чтобы именно языком пробовать все отпускаемые мною блюда; а сам он несет какой-то вздор, я вижу, что он совсем потерял голову и, наконец, несколько жалких капель жиденькой светло-бурой спермы окропляют мои пальцы и возвращают ему рассудок. А так как грубость служит для него и приправой во время занятий распутством, и заменой после, он едва дал мне время привести себя в порядок: он принялся браниться, брюзжать, рычать, словом, явил мне неприглядную картину насытившегося порока, ту неожиданную свирепость, которая после того, как страсть утихает, стремится как можно больнее отплатить презрением идолу, завладевшему на время чувствами.

– Вот этот человек пришелся мне по нраву больше, чем все предыдущие, – объявил епископ. – Не знаете ли, с той шестнадцатилетней встретился он на следующий день?

– О да, монсеньор, и она у него была, и еще более хорошенькая пятнадцатилетняя на другой день. Ведь мало кто платил так щедро и мало кого обслуживали так великолепно.

Рассказ об этих причудах воспламенил головы закосневших в распутствах подобного сорта слушателей и призвал их вкусить того, чему они так истово поклонялись. Долго ждать не стали. За ужином, где подаваемые блюда перемежались со всякими штучками, о которых только что услышали, каждый собрал все что мог и получил понемногу от всех. Герцог напоил допьяна Терезу и заставил ее изрыгаться ему в рот; Дюрсе принудил распердеться весь сераль и принял на себя более шестидесяти выстрелов за вечер; что же касается склонного ко всякого рода изощренностям Кюрваля, то он объявил, что желает предаться забавам один и заперся в отдаленном будуаре в компании Фаншон, Мари, Дегранж и трех дюжин шампанского. Потом всех четверых пришлось выносить оттуда: их нашли плавающими в лужах нечистот, причем президент и Дегранж припали друг к другу ртами, и Дегранж не переставала блевать. Три же остальных господина тем или иным манером не отстали от президента: они также напились допьяна и напоили своих бардашей, они заставили их блевать, а маленьких девочек пускать ветры, уж и не знаю, чем только они не занимались, и не окажись Дюкло в состоянии сохранить трезвую голову, чтобы восстановить порядок и отправить всех почивать, то розовоперстая Аврора, вышедшая наутро из дверей Аполлонова замка, нашла бы наших героев, погруженными в нечистоты и отбросы, как свиней каких-нибудь, а не людей. Но отдых был необходим всем, и каждый на этот раз заснул один, чтобы в объятиях Морфея обрести силы для завтрашнего дня.

День седьмой