120 дней Содома, или Школа разврата

У госпожи Фурнье имелся еще довольно любопытный предмет меблировки: стул с просверленным сиденьем, под которым человек располагался таким образом, что голова его под этим стулом заменяла судно, а туловище и ноги помещались вообще в другой комнате. Вот с той стороны я и устроилась, стоя на коленях между ног клиента, и старалась как можно лучше сосать ему член в продолжении всей этой операции. Операция же заключалась в том, что нанимали на стороне какого-нибудь простолюдина, который, не вдаваясь в подробности, усаживался на упомянутый стул и исправно вываливал содержимое своих кишок так, что оно попадало точно на лицо того, кого я обслуживала снизу. Помимо того, что на стуле должен был восседать самый неотесанный мужлан, из самого низкого сброда, требовалось еще, чтобы он был немолод и некрасив. Его сначала предъявляли испытателю, и нередко претендента браковали из-за недостаточного безобразия. Я ничего не видела во время операции, только слышала; меня потрясло то, как происходило извержение моего кавалера: сперма его полилась в мое горло, как только дерьмо начало покрывать его лицо, и, когда он уходил, я смогла убедиться воочию, как отменно его ублаготворили. После окончания операции мне довелось случайно увидеть и того благородного рыцаря, который так услужил нашему гостю: простодушный добряк-овернец, работавший подручным каменщика, был весьма доволен, что получил денежки за то, что облегчил свой кишечник – работа куда более приятная, чем таскать носилки с известью. Из-за своего уродства выглядел он гораздо старше сорока лет.

– А, сто чертей в кишки Бога, – воскликнул Дюрсе, – вот как надобно это делать!

И он поспешил в свой кабинет с самым заматерелым прочищалой, с Терезой и Дегранж; оттуда несколько минут доносились вопли, но что именно происходило в кабинете, каким эксцессам предавался там Дюрсе, он, возвратившись к обществу, не пожелал поведать.

Подали ужин. Он проходил не менее разнузданно, чем обычно, а после ужина приятелям пришла в голову мысль разделиться и каждому провести время по-своему, а не всем обществом, как обыкновенно происходило. Герцог занял будуар в глубине с Эркюлем, Мартен, своей дочерью Юлией, Зельмирой, Эбе, Зеламиром и Мари. Кюрваль разместился в салоне для рассказов с Констанцией, трепетавшей до сих пор при его приближении, а он и не подумывал о том, чтобы ее как-то успокоить; взял он с собой еще и Фаншон, Дегранж, Бриз-Кюля, Огюстину, Фанни, Нарцисса и Зефира. Епископ прошел в зал собраний с Дюкло, решившей отомстить герцогу изменой за предпочтение, отданное им Мартен, а также с Алиной, Банд-о-Сьелем, Терезой, маленькой красоткой Коломбой, Селадоном и Адонисом. Что же касается Дюрсе, то ему досталась столовая, где были прибраны столы и пол устлан коврами и подушками. Итак, Дюрсе заперся там со своей обожаемой супругой Аделаидой, с Антиноем, Луизон, Шамвиль, Мишеттой, Розеттой, Гиацинтом и Житоном.

Ничто, кроме разыгравшейся похоти, не диктовало такой распорядок; чувства были столь воспламенены, что в эту ночь никто не заснул, всю ночь напролет совершались непотребства, коих и вообразить нельзя. К утру захотели вернуться к столу, хотя за ночь и так было выпито изрядно. За стол уселись вперемежку, как говорится, не чинясь. Сонные кухарки доставили к столу взбитые яйца «а ля шинкара», луковую похлебку и омлеты. Выпили и еще, но это не успокоило опечаленную Констанцию. Неприязнь к ней Кюрваля росла по мере того, как росло ее злополучное брюхо. Во время ночных сегодняшних оргий она ощутила это в полной мере: ее только что не били в живот, ибо условились, что «груша должна созреть». Она пожаловалась было Дюрсе и герцогу, своему отцу и своему супругу, но оба послали ее ко всем чертям, прибавив, что в ней, несомненно, есть какой-то тайный, не замеченный ими порок, раз она так не по нраву самому добродетельному и добропорядочному из людей. С тем все и отправились спать.

День одиннадцатый

Встали довольно поздно и, решительно отменив на этот день обычные утренние церемонии, прямо с постелей отправились к столу. Кофе подавали Житон, Гиацинт, Огюстина и Фанни. Кофепитие проходило достаточно спокойно. Все же Дюрсе пожелал во что бы то ни стало заставить Огюстину пускать ветры, а герцог вставить в рот Фанни. Так как у таких персон от желания до осуществления всего один шаг, то все и исполнилось. По счастью, Огюстина была готова и, одарив уста тщедушного финансиста дюжиной дуновений, смогла оживить его орудие. Кюрваль же и епископ ограничились лишь ощупыванием ягодиц двух мальчиков. Затем все перешли в салон для рассказов. Дюкло начала.

– Взгляни-ка, – однажды сказала мне крошка Эжени, уже вполне пообвыкшая у нас и очень похорошевшая за полгода, проведенных в борделе. – Посмотри, Дюкло, – говорила она, задирая передо мной свои юбки, – вот в каком виде по приказу мадам я должна содержать целый день свою задницу.

И в самом деле, слой дерьма, покрывавший ее зад, был чуть ли не в палец толщиной.

– И куда же она хочет это приспособить?