13 мертвецов

– Виссарион, – повторяет голос. – Виссарион, идем домой.

И столько нежности, тепла, ласки и домашнего уюта в этих словах, что Виська хочет вскочить и обнять говорящего, обнять и идти с ним туда, куда тот поведет. Идти домой.

– Виссарион… – зовут его.

Виська дергается, пытаясь встать, и уже подтягивает руку к животу – как вдруг страшная мысль пронзает его. Голос! Он же не может слышать – тогда откуда этот голос?

И Виська снова распластывается крестом – а в его голове клубится и нарастает хриплый рев разочарования.

– Виссарион! – воет нечто в Виськином сознании. – Пойдем домой, а то хуже будет!

Что-то подхватывает его поперек живота – как цирковой силач на картинках – и пытается приподнять. Но что-то – не менее могучее – тянет Виську к земле, вжимает обратно в снег, сдавливая, вышибая остатки духа.

Виська шевелит губами, шепча – надеясь, что шепчет, – молитву.

«Отче наш, – думает он. – Иже еси на небесех…»

В его голове визжит и беснуется снеговая старуха, его ребра трещат, а плоть вминается под хваткой невидимых рук.

– Да святится имя Твое…

– Висхра-храри-онхррр! – утробно рычит старуха.

Ему кажется, что еще чуть-чуть – и его худое тельце не выдержит, разорвется, лопнет, кишки выльются, а кости, прорвав кожу, выйдут наружу. И он вцепляется скрюченными пальцами в снег, пробивая ими ледяную корку, – лишь бы ни на пядь не перекосить живой крест.

– Да приидет Царствие Твое…

Он разевает рот так, что лопаются края губ, напрягая связки и надрывая горло в беззвучном крике.

– Яко Твое есть Царствие и сила и слава вовеки! Аминь!

И с последними словами вокруг Виськи все стихает.

Он лежит еще долго, хватая ртом снег, растягивая руки крестом, пока жилы не начинают нестерпимо ныть.

Лишь тогда он осторожно садится и оглядывается. В овраге покойно и тихо. Все припорошено мягким снегом, искрящимся под лучами выглянувшего из-за туч солнца. И нет ни единого человеческого следа.

Только кровавая каша, скатанная в снежную бабу, – там, где стоял француз. И вместо носа у нее штык.

Виська медленно, с трудом переставляя негнущиеся ноги, подходит к этим останкам. «Хороший штык, – бьется у него в голове мысль. – Хороший, надо забрать. Пригодится».

От фигуры поднимается пар. Густой, сытный, мясной запах щекочет Виськины ноздри.

Штык покрыт запекшейся кровью, на желобках у него ржавчина.

«Все равно хороший, – шепчет Виське его хозяйственность. – Пригодится».

Он протягивает руку – и тут же отдергивает ее.

Из месива дробленых костей, рваных жил и пережеванного мяса на него смотрят живые человеческие глаза.

Ришар не поспевает за ними. Ему сложно ползти, подтягиваясь на руках. Петли вывороченных кишок тянутся за ним, цепляясь за ледяные наросты и пучки сухой травы, размозженные ноги волочатся, как два мешка, набитых костями. Кровь перестала идти уже пару лье тому назад – и теперь за Ришаром остается лишь сероватый, вдавленный след на снегу, словно кто-то тащил за собой волокуши.

Если бы у Ришара были целы все пальцы, он бы остался жив. Он бы вывернулся из-под пушки, зацепившись за выступы и кольца, проскользнул бы, выкатившись с другой стороны. Но у него лишь полтора безымянных да мизинец – что он мог поделать?

Они все тогда скользили, падали и хватались друг за друга – на каждый шаг приходилось скатывание вниз на добрый туаз. Через десять минут они вновь оказывались у подножия холма, который штурмовали, – но уже совершенно выбившиеся из сил.

– Посторонись! – услышали тогда они хриплый окрик. То артиллеристы, впрягшись в лошадиную упряжь, тащили тяжелые пушки.

Конечно, не посторонился никто. Конечно, они так и продолжили карабкаться наверх, подгоняемые мечтой о доме.

И конечно, артиллеристы не стали ждать. Они все бросились наперегонки штурмовать этот проклятый обледенелый холм, словно играя в «царя горы» со смертью.

И конечно, она победила.

Когда пушки покатились вниз, давя людей, перемалывая кости и выпуская кишки, – она торжествовала. И когда полураздавленные останки, подвывая и копошась как черви, пытались отползти в сторону от вновь и вновь накатывающихся пушек, – она тоже торжествовала.

А когда трупы свалили в ближайший овраг – она стала царицей мира.

И теперь Ришар ползет за ними.

Им приходится то и дело останавливаться, чтобы подождать его, – Буке, сквозь дыры в теле которого свищет ветер; Поклену, глаза которого забила мерзлая земля.

И Лабрю. Пока еще просто Лабрю.

Кажется.

Ничего не изменилось. По ночам они так же останавливаются и разводят костер. Так же варят в котелке на костре зазевавшуюся ворону, окоченевшую сдохшую белку или кожаную портупею, снятую с полуобглоданного трупа.

Все так же.

Они просто идут домой.

Ночью шел снег, и сейчас Виська с трудом переставляет ноги, проваливаясь в рыхлую мягкую белизну по колено.

Он понимает, что добрался до силков, только когда замечает оставленную дедом Митяем зарубку на стволе – снег засыпал все, превратил каждую кочку в сугроб, стер различия с деревьев, – и Виське приходится, пыхтя и сопя, разгребать его руками, чтобы выудить смерзшееся переплетение вощеной веревки и коровьих жил.