16 лѣтъ въ Сибири

Это было вечеромъ. Я вѣроятно никогда не забуду его. Меня ввели въ камеру, и когда за мной затворили дверь, я не могъ сперва ничего разсмотрѣть: камера не освѣщалась, и лишь слабый свѣтъ проходилъ отъ лампы, висѣвшей снаружи, черезъ маленькое окошечко, продѣланное въ дверяхъ. Привыкнувъ къ полутьмѣ, я сталъ осматривать свое новое помѣщеніе: камера имѣла совершенно круглую форму; въ ней не было ни койки, ни стола и стула, на полу лежало немного соломы, стояла «параша», деревянный бакъ съ водой, и только. Я былъ чрезвычайно удивленъ и подумалъ, что это какое-нибудь недоразумѣніе. Подошедши къ двери, я увидѣлъ сквозь окошечко, что около нея стоятъ двое часовыхъ съ ружьями, тутъ же на скамьѣ сидѣли полицейскій и жандармъ. Я былъ уже въ нѣсколькихъ тюрьмахъ, но подобной обстановки нигдѣ еще не видалъ.

— Послушайте, гдѣ же койка, постель? — спросилъ я, — высунувъ голову въ окошечко.

— Не знаю! — отвѣтилъ сурово жандармъ.

— Такъ позовите смотрителя!

Онъ не двинулся съ мѣста. Спустя нѣкоторое время — пришелъ помощникъ смотрителя.

— Что это означаетъ? — спросилъ я его, указывая на обстановку камеры.

— Я ничего не знаю. — отвѣтилъ онъ, — такъ приказано; обратитесь къ товарищу прокурора, который завѣдуетъ тюрьмой. Онъ завтра здѣсь будетъ.

Послѣ его ухода, я почувствовалъ себя въ самомъ скверномъ состояніи. Даже прохаживаться по этой камерѣ, имѣвшей нелѣпую форму, мнѣ сперва казалось неудобнымъ. «Что дѣлать? что предпринять, если не измѣнятъ этого режима?» раздумывалъ я, сидя на полу съ понуренной головой. Усталость, однако, взяла свое: я легъ, не раздѣваясь, на соломѣ. Но только сталъ я засыпать, какъ услышалъ, что около меня завозились мыши: онѣ забирались въ солому и шуршали ею. Я вскакиваю съ пола и начинаю быстро ходить по камерѣ. Запахъ въ ней отвратительный, прямо удушающій — кромѣ параши, онъ производился еще моими четырьмя стражами, которые помѣщались въ крошечномъ коридорчикѣ, примыкавшемъ къ моей камерѣ. Я думалъ освѣжить воздухъ, но это оказалось совершенно невозможнымъ, такъ какъ окно приходилось подъ самымъ потолкомъ, и въ немъ не было ни форточки, ни вентилятора.

Съ нетерпѣніемъ сталъ я ожидать наступленія утра, разсчитывая погулять по двору. Томительно медленно шло время. Я снова ложился и снова изъ-за возни мышей вскакивалъ на ноги. Вотъ, наконецъ, забрежжило, наступило утро.

— Ведите на прогулку, — обращаюсь къ жандарму, спеціально у моей только камеры исполнявшему роль ключника.

— Не приказано'! — отвѣчаетъ онъ суровымъ тономъ.

Около полудня явился товарищъ прокурора. Я указалъ ему на всѣ неудобства моего режима; но онъ заявилъ, что не можетъ измѣнить его.

— Какой, скажите, вредъ произойдетъ отъ того, что мнѣ дадутъ койку? — спросилъ я его.

— Вы подставите ее къ окну и вылѣзете въ него, — былъ его отвѣтъ.

— Но посудите, вѣдь меня стерегутъ четыре вооруженныхъ человѣка. Къ тому же, даже и при посредствѣ койки нельзя добраться до окна съ рѣшетками, до того оно высоко. Но, допустивши такое невѣроятное предположеніе, что я взобрался бы на него, не будучи никѣмъ замѣченнымъ, — все же я очутился бы только на окнѣ четвертаго этажа, подъ которымъ расхаживаетъ часовой. Затѣмъ мнѣ нужно было бы выбраться изъ двора, окруженнаго высокой каменной стѣной, позади которой также имѣются часовые. Согласитесь, — убѣждалъ я его, — что невозможно убѣжать отсюда.

— Кто васъ знаетъ! — воскликнулъ онъ. — Вы уже неоднократно убѣгали.

— Всего два раза, — поправилъ я его.

— И этого довольно! Нѣтъ не могу удовлетворить вашу просьбу, — сказалъ онъ и вышелъ.

Я заранѣе рѣшилъ ни въ какомъ случаѣ не мириться со своей обстановкой и для измѣненія ея прибѣгнуть къ пассивному протесту. Жандармъ ставитъ на полъ принесенную имъ въ деревянной посудѣ скверную арестантскую пищу.

— Уберите, не буду ѣсть! — говорю я. Тотъ молча ее уноситъ. Тоже повторяется каждый разъ, день за днемъ. Мои стражники ясно видятъ, что я не дотрогиваюсь до пищи. Дни тянутся безконечно долго: безъ прогулокъ, безъ чтенія книгъ, каковыхъ мнѣ также не разрѣшали, безъ правильнаго даже сна изъ-за мышей. Сильнаго голода я не чувствовалъ и о пищѣ рѣшительно не думалъ, но воду я пилъ все время. На душѣ у меня тогда было, конечно, скверно. Я нисколько не злился на людей, — мнѣ было лишь досадно, обидно за здравый смыслъ. Мнѣ представлялся безцѣльнымъ устроенный мнѣ жестокій режимъ. «Успѣете, — думалъ я про администрацію, — когда буду осужденъ, отравить мнѣ жизнь, а пока я вѣдь еще подслѣдственный».

Прошло трое сутокъ, а ко мнѣ рѣшительно никто не показывался. Только на четвертый день послѣ обѣда меня повели въ контору. Заспанный, — всѣ эти дни я не мылся также, — въ запыленномъ платьѣ, въ которомъ торчали соломенки, предсталъ я предъ прокуроромъ одесскаго окружнаго суда и слѣдователемъ по особо важнымъ дѣламъ. На ихъ сообщеніе, что они, пріѣхали производить предварительное слѣдствіе по моему дѣлу, я заявилъ, что не могу принимать въ немъ участія. Когда же затѣмъ я объяснилъ причину, побудившую меня прибѣгнуть къ голодовкѣ, прокуроръ воскликнулъ: