16 лѣтъ въ Сибири

Такъ какъ мои стражники, повидимому, также предпочитали дворъ душному и тѣсному коридорчику, то наши прогулки становились все болѣе продолжительными. Благодаря этому, у меня явилась возможность сблизиться съ суровымъ жандармомъ. Прогуливаясь рядомъ по одному и тому же пространству, я началъ заговаривать съ нимъ, — особенно, когда полицейскій куда-нибудь уходилъ, — сперва о самыхъ невинныхъ вещахъ. Сердце и у него оказалось некаменнымъ. Начальство выбрало его, какъ самого надежнаго, аккуратнаго и исполнительнаго. Но онъ, конечно, имѣлъ также свои слабости и потребности. У него была семья, которую ему, естественно, хотѣлось провѣдать; но обязанный находиться безотлучно при мнѣ, онъ не могъ даже сбѣгать домой. Это его очень огорчало. Вскорѣ онъ придумалъ выходъ. Съ разрѣшенія смотрителя, онъ урывался иногда на часокъ съ тѣмъ, чтобы объ этихъ отлучкахъ не провѣдало начальство. Я терпѣливо выслушивалъ его жалобы на недостаточность получаемаго имъ оклада при большой его семьѣ. Отъ разговоровъ о житейскихъ нуждахъ мы постепенно перешли къ его спеціальной службѣ, и онъ кое-что сталъ разсказывать мнѣ о ней. Случалось ему выслѣживать нашего брата-соціалиста, и, однажды, онъ мнѣ подробно разсказалъ, какъ втеченіе нѣсколькихъ дней, переодѣвшись въ штатское платье, слѣдилъ за Вѣрой Фигнеръ, но ей удалось скрыться отъ него. Въ концѣ концовъ, этотъ суровый жандармъ, тонко выслѣживавшій «специлистку», совершенно размякъ, особенно, когда я обѣщалъ послѣ суда подарить ему кое-что изъ моихъ вещей. Онъ сообщилъ мнѣ также подробности установленнаго надо мною надзора. По его словамъ, въ первые дни моего прибытія навѣдывались ко мнѣ градоначальникъ, комендантъ и жандармскій полковникъ, но такъ, что я объ этомъ не зналъ. Изъ коридорчика чрезъ дверное окошечко они молча наблюдали за мною и приказывали моимъ стражникамъ мнѣ не говорить объ этомъ.

Вечера, между тѣмъ, становились все больше, и я рѣшительно не зналъ, какъ ихъ коротать, при отсутствіи свѣта въ камерѣ. Отъ полицейскихъ мы съ жандармомъ узнавали о всѣхъ городскихъ происшествіяхъ и новостяхъ, а иной изъ нихъ тайкомъ приносилъ даже газету, которая прочитывалась тутъ же въ нашемъ своеобразномъ «клубѣ». Высунувъ часть лица сквозь дверное окошечко въ коридорчикъ и держа снаружи камеры газету, я вслухъ читаю ее; тутъ же, рядомъ, облокотившись на свои ружья, стоятъ часовые и слушаютъ со вниманіемъ, а жандармъ съ полицейскимъ сидятъ нѣсколько поодаль на длинной скамейкѣ, служившей поочередно одному изъ нихъ кроватью. Иногда, за отсутствіемъ всякаго другого матеріала, дежурный полицейскій разсказывалъ сказку про вѣдьмъ, домовыхъ и т. п., и члены нашего «клуба» слушали его съ неменьшимъ, если еще не съ большимъ интересомъ, чѣмъ чтеніе газетъ.

Такимъ образомъ, несмотря на принятыя тремя вѣдомствами мѣры, чтобы, какъ выразился смотритель тюрьмы и «муха не влетѣла» ко мнѣ въ камеру, — все же до меня доходили извѣстія о томъ, что дѣлалось на волѣ. Кромѣ газетъ, въ этомъ помогало мнѣ одно должностное лицо довольно высокаго ранга, очень сочувственно относившееся къ революціонерамъ. Къ сожалѣнію, не могу назвать его и подробно разсказать о нашихъ отношеніяхъ. Скажу только, что черезъ него я узнавалъ о событіяхъ и новостяхъ, случавшихся въ революціонномъ мірѣ. Это же лицо мнѣ сообщило, что молодая дѣвушка — Марія Калюжная, 20-ти лѣтъ, пришла на квартиру къ одесскому жандармскому полковнику Катанскому и выстрѣлила въ него, но не причинила ему никакого вреда. Ее судили недѣли за двѣ до меня военнымъ судомъ, и, въ виду несовершеннолѣтія, она была приговорена къ 20-ти годамъ каторжныхъ работъ.

Въ одинъ изъ первыхъ дней моего пребыванія въ одесской тюрьмѣ со мной былъ такой случай. Расхаживая по камерѣ, я услыхалъ какой-то разговоръ около двери. Я подошелъ къ ней и сталъ смотрѣть въ продѣланное окошечко; оказалось, что дежурный по караулу офицеръ экзаменовалъ приставленныхъ къ моимъ дверямъ часовыхъ на счетъ знанія ими своихъ обязанностей. Я собирался уже отойти отъ дверей, какъ услыхалъ крикъ: «пошелъ вонъ!» и какую-то брань. Я не понялъ сперва, къ кому это относится, но затѣмъ разобралъ, что меня имѣлъ въ виду офицеръ, такъ какъ, заслонивъ свѣтъ, я будто-бы мѣшалъ ему провѣрять знанія часовыми караульной службы.

Недоумѣвая, чѣмъ объяснить такое грубое его обращеніе, я молча отошелъ отъ двери, про себя рѣшивъ такъ или иначе проучить его. Спустя нѣсколько часовъ, во время вечерней повѣрки, въ мою камеру вошелъ помощникъ смотрителя въ сопровожденіи этого же офицера.

Дѣлая видъ, что совершенно не замѣчаю его, я обратился къ помощнику съ вопросомъ, дозволено ли заключенному смотрѣть въ дверное окошечко.

— Конечно, — отвѣтилъ тотъ, повидимому, недоумѣвая по поводу странности моего вопроса, — какъ же можно это запретить?

— Въ такомъ, случаѣ, — продолжалъ я, — скажите, имѣетъ ли дежурный по караулу офицеръ право ругать заключеннаго за то, что тотъ стоитъ у окошечка?

— Конечно, нѣтъ! — заявилъ помощникъ.