16 лѣтъ въ Сибири

Въ это время изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ Богдановичъ, который ѣздилъ во Фрейбургъ, уличать меня. Поздоровавшись со мною, онъ присѣлъ къ столу, за которымъ мы сидѣли съ Котляревскимъ. Теперь мы встрѣтились съ нимъ безъ всякой злобы, какъ будто между нами не происходило раньше рѣзкаго разговора.

— Скажите, — обратился я къ нему, — теперь это уже дѣло прошлое: когда вы меня видѣли въ Кіевѣ? Я рѣшительно не помню этого.

Онъ замялся и затѣмъ заявилъ, что какъ-то видѣлъ меня, будучи въ тюрьмѣ. Но говорилъ онъ это не достовѣрнымъ тономъ. Дѣло, очевидно, было такъ, что ему Котляревскій сообщилъ мои примѣты, по которымъ онъ и призналъ меня во Фрейбургѣ. Мнѣ интересно было также узнать отъ него, задолго ли до выдачи меня баденское правительство узнало, кто я въ дѣйствительности?

— Что вы не Булыгинъ, — сказалъ Богдановичъ, — оно узнало за нѣсколько недѣль до выдачи. Тогда снаружи фрейбургской тюрьмы былъ поставленъ караулъ, котораго раньше тамъ не было. А о томъ, что вы Дейчъ баденское правительство узнало за нѣсколько дней до моего пріѣзда.

Послѣ этого сообщенія Богдановича мнѣ стало ясно, почему, какъ я разсказалъ въ началѣ, меня во фрейбургской тюрьмѣ перевели съ верхняго этажа въ нижній, а также, почему прокуроръ фонъ-Бергъ не разрѣшалъ мнѣ говорить по-русски съ лицами, пріѣзжавшими ко мнѣ на свиданія.

Прощаясь съ Котляревскимъ, я спросилъ его, скоро-ли меня повезутъ на судъ? Онъ заявилъ, что самъ удивляется, почему меня такъ долго держатъ въ Петербургѣ.

Послѣ описаннаго допроса, во мнѣ еще болѣе укрѣпилось предположеніе, что наше правительство не желаетъ примириться съ тѣмъ, чтобы меня судили за одно лишь покушеніе на жизнь Гориновича. Просыпаясь, я ждалъ ежедневно, что меня куда-нибудь вызовутъ и объявятъ что-нибудь новое. Но дни уходили за днями, а меня никуда не вызывали. Такъ прошелъ іюль мѣсяцъ; наступилъ августъ. Только въ концѣ этого мѣсяца вновь заявились жандармы и мнѣ велѣли собираться въ дорогу, — меня очевидно рѣшили, наконецъ, вести въ Одессу. Проѣзжая по дорогѣ на вокзалъ по знакомымъ улицамъ столицы, я съ грустью прощался съ ними, такъ какъ былъ увѣренъ, что въ послѣдній разъ вижу любимый мною Петербургъ.

ГЛАВА IX Въ одесскихъ тюрьмахъ

Путешествіе въ Одессу ничѣмъ особеннымъ не ознаменовалось. Перемѣна мѣста, движеніе поѣздовъ, встрѣчавшіеся пассажиры, ихъ разговоры, шумъ и толкотня, — все это, конечно, подѣйствовало на меня оживляющимъ образомъ. Но присутствіе трехъ жандармовъ заставляло ни на минуту не забывать, что я арестантъ, котораго везутъ на судъ. Поэтому, мысль о побѣгѣ также не покидала меня. Однажды къ этому представился даже довольно благопріятный моментъ.

Это было ночью. Мы находились уже недалеко отъ Одессы. Я слегка вздремнулъ; но вотъ, просыпаясь, вижу, что всѣ три сопровождавшіе меня жандарма спятъ крѣпчайшимъ сномъ. Сердце учащенно забилось у меня. Первая мысль была достать ту вещь, въ которой я спряталъ ножницы, затѣмъ переступить черезъ спящихъ жандармовъ, выйти на площадку и броситься съ поѣзда. Но лишь только я сталъ подробно обдумывать этотъ планъ, какъ увидѣлъ, что старшій жандармъ проснулся. Онъ растолкалъ остальныхъ и шепотомъ попрекнулъ ихъ, зачѣмъ они оба заснули. Я прикинулся спящимъ. Въ свое оправданіе они сказали: «онъ спитъ».

Въ Одессѣ у вокзала меня ждала тюремная карета съ рѣшетками на окнахъ. Сперва меня помѣстили въ спеціальной тюрьмѣ для политическихъ преступниковъ, въ такъ называемой Башнѣ № 5, которую охраняли жандармы. При осмотрѣ моихъ вещей вдругъ выпали на полъ спрятанныя мною ножницы. Увидѣвъ ихъ, смотритель — бывшій жандармъ — съ удивленіемъ воскликнулъ:

— Вотъ какіе порядки въ Петербургѣ: позволяютъ заключенному имѣть при себѣ ножницы!

Онъ предположилъ, что я ихъ открыто сохранялъ среди своихъ вещей, а я, конечно, не счелъ нужнымъ разувѣрить его въ этомъ.

Тюрьма эта нѣсколько напоминала Петропавловскую крѣпость: такія же большія, но очень темныя камеры, такая же сносная пища, сухое, офиціальное обращеніе жандармовъ и полнѣйшая кругомъ тишина. Желая подчеркнуть условія выдачи меня изъ Германіи, я тотчасъ же при пріемѣ выразилъ удивленіе, почему меня привезли въ спеціальную для политическихъ преступниковъ тюрьму. Вслѣдствіе ли этого протеста, а вѣроятнѣе въ виду предписанія изъ Петербурга, меня дня черезъ два перевели въ тюремный замокъ.