16 лѣтъ въ Сибири

Власти очевидно мирились съ тѣмъ фактомъ, что мы въ тюрьмѣ ходили раскованные и съ небритыми головами. Но передъ отправкой въ путь насъ вновь захотѣли побрить и заковать, такъ какъ, будто бы, конвойный офицеръ иначе не соглашался принять насъ въ партію. Мы, каторжане, наотрѣзъ отказались подчиниться этому требованію, и всѣ остальные товарищи выразили готовность поддержать нашъ протестъ, какія бы формы онъ ни принялъ. Утромъ, когда наступилъ часъ пріема насъ въ партію, мы рѣшили не идти по-одиночкѣ въ то помѣщеніе, гдѣ происходила пріемка и держались всѣ вмѣстѣ. Начальство видѣло, что, употреби оно насиліе, выйдетъ крупный скандалъ; поэтому, оно пустило въ ходъ дипломатическую хитрость: оно сдѣлало видъ, что вовсе не настаиваетъ на томъ, чтобы насъ непремѣнно побрили, и пріемка насъ всѣхъ офицеромъ вскорѣ закончилась. Когда-же вся партія была готова къ отправкѣ, кто-то изъ тюремной администраціи сообщилъ намъ, каторжанамъ, что мы можемъ получить отъ доктора свидѣтельство на право пользоваться въ пути подводой, — по инструкціи каторжане должны слѣдовать пѣшкомъ. Ничего не подозрѣвая, мы трое — Спандони, Чуйковъ и я — пожелали запастись такими свидѣтельствами и пошли къ доктору. Но едва только мы вышли изъ помѣщенія, въ которомъ находились вмѣстѣ со всѣми остальными членами нашей партіи, какъ со всѣхъ сторонъ были окружены приставниками, и капитанъ приказалъ насъ побрить и заковать. Мы рѣшили сопротивляться: уцѣпившись за что попало, мы не давали себя стаскивать съ мѣста; при этомъ немало влетѣло подзатыльниковъ надзирателямъ. Въ концѣ концовъ, они, конечно, одержали надъ нами верхъ: каждаго изъ насъ они на рукахъ приносили и насильно держали на стулѣ, пока цирюльникъ брилъ полголовы; тоже дѣлали они и во время заковки.

Участіе капитана въ этомъ обманѣ и насиліи надъ нами было достаточной причиной, чтобы онъ потерялъ расположеніе, которымъ раньше пользовался. Наше затѣмъ прощаніе съ нимъ было очень холодное.

* * *

Была средина мая. Погода стояла прекрасная; солнце уже довольно сильно грѣло; въ воздухѣ было тихо, спокойно. Но съ этой чудной погодой совсѣмъ не гармонировало наше настроеніе. Изъ тюрьмы на вокзалъ большинство изъ насъ предпочло отправиться пѣшкомъ. Мы представляли довольно значительныхъ размѣровъ толпу, имѣвшую очень оригинальный характеръ. Бритые арестанты съ кандалами на ногахъ и съ бубновыми тузами на сѣрыхъ арестантскихъ халатахъ шли рядомъ съ мужчинами и женщинами, одѣтыми въ разнообразные европейскіе костюмы. Преобладающій элементъ этой пестрой кучки въ пятьдесятъ съ чѣмъ-то человѣкъ составляла, конечно, юная молодежь; было нѣсколько человѣкъ среднихъ лѣтъ, а также двѣнадцатъ женщинъ, изъ нихъ три добровольно слѣдовали за своими мужьями въ административную ссылку въ Сибирь.

Сцена насильственнаго бритья и заковыванія насъ, каторжанъ, повидимому, произвела на многихъ тяжелое впечатлѣніе. Молча двигались мы по направленію къ вокзалу. Когда затѣмъ мы размѣстились въ двухъ вагонахъ, на платформѣ появилось нѣсколько лицъ — родственники и знакомые, пришедшіе проводить насъ. Жандармы не допускали ихъ близко къ окнамъ вагоновъ. Поэтому мы громко выкрикивали другъ другу свои прощальныя привѣтствія и пожеланія.

— Будьте здоровы и счастливы! Не забывайте насъ! — раздавалось изъ вагоновъ.

— Не унывайте! Не теряйте бодрости! Возвращайтесь скорѣе изъ Сибири! — слышалось въ отвѣтъ со стороны провожавшихъ.

Но вотъ раздался звонокъ.

— Запойте на прощанье! — послышались крики съ платформы, и стройный хоръ за зиму спѣвшихся голосовъ изъ нашего вагона затянулъ: «Ой, тамъ за Дунаемъ». При той обстановкѣ грустные звуки этой малорусской пѣсни производили особенно сильное впечатлѣніе. Провожавшіе не могли удержать подступившихъ слезъ, перешедшихъ у нѣкоторыхъ въ громкое рыданіе. Но шумъ колесъ отходившаго поѣзда вскорѣ заглушилъ и плачъ, и звуки пѣсни.

На ближайшей станціи къ окну вагона, у котораго я сидѣлъ, подошла старуха-крестьянка и подала мнѣ копейку, сказала: «на, бери, помолись!» Я сперва отказался, посовѣтовавъ ей дать эту монету другому, но затѣмъ взялъ ее на память и долго потомъ хранилъ.

Чѣмъ больше мы удалялись отъ Москвы, тѣмъ тоскливѣе становилось на душѣ, — словно въ этомъ городѣ я навсегда оставлялъ самыхъ близкихъ людей.