18

Мне нужно просто отдать ей свидетельство, но мы почему-то идем к скамейке и вечнозеленым самшитовым кустам. Издали они выглядят очень симпатично, но вблизи видно, сколько городского хлама вроде окурков и пустых пластиковых бутылок увязло в их лоснящейся мелкой листве.

Когда мы усаживаемся, я без разговоров отдаю документы и покорно молчу, решив для себя, что на этот раз я буду просто отвечать на вопросы.

– Ну, как ты? – говорит она.

– Я устал, – отвечаю я честно, – давай помиримся, мне без тебя плохо.

– Тебе и должно быть плохо.

– Я знаю, но, может, я уже наказан?

Лена стреляет в меня своим новым взглядом. Она захлопывает сумочку и ставит ее рядом с собой. Пыль у наших ног слегка смочена водяными брызгами соседнего фонтана, бьющего в небо одинокой струей. В облаке водяной пыли плывут радужные волны. Дети в мокрых футболках играют в морского царя и русалочку.

– Это не наказание, – тихо и твердо говорит она.

– Ну, да, – соглашаюсь я. – Это ребефинг, индивидуальные курсы.

– Есть куда перерождаться?

– Есть, конечно.

Я спешу ей изложить свою теорию бытового катарсиса. Я немного кривляюсь и пытаюсь казаться грустным и забавным одновременно, пока это у меня получается.

– Нам нужно пожить отдельно, – говорю я, – многие пары так делают. Чтобы понять, что произошло, во всем разобраться и так далее. У нас был взрыв, а теперь мы точно контуженные, оглохли и ослепли. Так надо, чтобы слушать себя и видеть то, на что раньше не обращали внимания.

– А ты всерьез веришь, что всегда можно начать все заново?

– Не совсем. – Я снова думаю о любви в восемнадцать лет, думаю о том, что такого уже не будет никогда. И вообще в моей жизни уже многого не будет.

– Мы можем продолжить, а не начать, – говорю я.

– Тебе, может, и будет приятно продолжить. Но я знаю, как мы продолжим и что это будет за продолжение. Тебя все устраивало, меня нет. – Она пожимает плечами. Ее черные волосы блестят на солнце вороновым крылом.

– Мы выдержим паузу, – говорю я, – подождем, а потом я вернусь к тебе обновленным. Это все пойдет мне на пользу. Шоковая терапия и все такое…

– Я не хочу, чтобы ты ко мне возвращался. Мне кажется, что без тебя я обретаю цельность.

– Цельность?

– Я слишком многое связывала с тобой. Ты был эдаким общим знаменателем в моей жизни. Борясь с твоими пороками, я забываю о чувстве собственного достоинства.

– Значит, быть цельным – это думать о себе?

Она не отвечает. Она не хочет говорить мне это грубо, а нужных простых слов, не пускаясь в эвфемизмы, не может подобрать быстро. Это, если угодно, у нас семейное – у нас у обоих плохая память на простые слова.

– Моя жизнь – это не только ты, – наконец произносит Лена. – Ты же всегда давал мне понять, что твоя жизнь – это не только я.

Это правда, конечно. Я всегда отстаивал свой внутренний мир и защищал право на свободу чувств и их выражений. Моим аргументом обычно была способность к творчеству. Я говорил, что потеряю ее, если откажусь от своих тайн, как не сбудется вещий сон, если его рассказать.

– Моя жизнь – это мы, я привык представлять все происходящее как диалог между нами, да ведь оно так и было, – говорю я тихо, и Лена кривится, чувствуя фальшь в моем голосе. Она никогда не согласится с тем, что даже у близких людей должна быть своя тайная жизнь, как должен быть уединенный кабинет для работы.

– Я для тебя еще один повод для интересных переживаний. Я вносила в твою жизнь нужную долю страданий. Светлой грусти, блин! Приятной истомы!

В ее голосе все еще есть прежние эмоции боли, и это дает мне надежду. В таких делах вежливость – это атмосфера полного краха. Я хочу, чтобы она не успокаивалась, чтобы она плакала и переживала из-за меня. Я знаю, что это совсем нехорошо, но отчаяние делает меня изощренным.

– Я, кстати, сейчас пишу, – говорю я, пытаясь сменить тему разговора. – Пишу в одиночестве, без тебя.

– Но из-за меня, – парирует Лена. – Из нашего развода ты все равно добудешь для себя светлой грусти. Даже больше, чем из своих похождений со всякими придурками.

– Я веду что-то вроде дневника, – стараюсь пропустить ее слова мимо ушей, – составил списки. Кто-то говорил, что в психотерапевтических целях полезно проводить инвентаризацию внутреннего мира.

– Хочешь списать что-нибудь? Из сердца вон?

По правде говоря, я и сейчас не чувствую за собой вины. Наверное, это потому, что я люблю Лену, а мы не очень охотно верим в то, что можем делать плохо тем, кого любим.

Это жалкое оправдание, я знаю. Но внутренний голос, прежде исправно подсказывавший мне правильные решения и ответы, с каждым днем почему-то звучит все тише. Как объяснить, что в голове у меня неотвязно гудит басовая нота, постоянный звуковой фон, хуже, чем мигрень: это похоже на невнятный шум заводского цеха, как в первых фильмах Дэвида Линча.

Солнце низко нависает над городом. Я люблю горизонтальный дневной свет. Он словно исходит прямо из кустов самшита, около которых мы сидим, а потом, я знаю, несколько драгоценных минут будет идти прямо из земли.