19 лет

Недели через две поляки уже не узнавали друг друга в лагерных недоносках с чужого плеча. Их нагло раздевали вольные и блатняки, бригадиры и десятники, повара и каптеры. Урки повесили на двери своего шалмана фанерную вывеску «Ларёк». Поляки потянулись туда, надеясь купить что-нибудь съестное. В дверях им устраивали «тёмную» — набрасывали на голову одеяло или бушлат, выворачивали карманы, снимали пиджаки и предупреждали, что прирежут, если хоть кому-нибудь заикнутся, давали под зад, и бедняги летели с крыльца, минуя ступеньки. Случалось, бежали жаловаться на вахту. «Где обокрали?» — «В ларьке.» Однако, сразу же после операции вывеска на шалмане исчезала. Надзиратель и потерпевшей шли к настоящему ларьку и, как говорится, тянули пустой номер. А на шалмане вновь вывешивалась приманка для очередного «наивняка».

Большинство костюмов, пальто, чемоданов и портфелей уплыло за зону прямиком в шкафы и сундуки начальников и стрелков. Ничуть не стыдясь, их выменивали на хлеб, сахар, махорку, давали небольшие деньги. Пекарь Коля Зотов с помощью вольных отправлял домой посылку за посылкой.

Меньше привлекала одежда молдаван, однако их тоже очень скоро переодели в недоноски третьего срока. Поплыл за зону шикарный сюртук бывшего прокурора Бессарабии Прусакова, сутана тонкого сукна отца Ионы. Валить лес, грузить вагоны, строить лежневки молдаване были не способны. И их пайки не тянули более четырехсот — пятисот граммов, их первый котел — это жидкая баланда и ложка ячменной каши. Порою за невыполнение задания прямо с вахты они шли всей бригадой в кондей. У многих опухали лица, под глазами набухали водянистые мешки, поблекли, стали пустыми глаза.

Первыми опускались не знавшие прежде физического труда немощные интеллигенты. Они начинали рыться на помойках за кухней, вылизывать чужие миски, становились безразличными, теряли всякое чувство человеческого достоинства, переставали умываться, и от них, ещё живых, исходил дух тлена. По зоне слонялись потенциальные смертники. Идти на работу они были не в состоянии, без температуры санчасть освобождения не давала, оставался только кондей, а оттуда — кратчайшая дорога за вахту с биркой на большом пальце правой ноги.

Ослабевших посылали еще в бригаду лаптеплётов. Безногие и хромые деды, сидя в землянке с невысокой надстройкой, обеспечивали лесорубов главной обувью — вятскими лаптями на сорок ушек. Были среди них свои ударники и стахановцы, которые зарабатывали третий котел. И к ним послали учиться двух молодых польских доходяг. Сколько ни бились, а за день по лаптю целиком не сплели: один вымучил с грехом пополам носок, второй пятку, и понесли сдавать по пол лаптя, чтоб не причислили к прогульщикам и не ночевать в кондее. Ну и повеселился же каптер Яша Смирнов, а они, несчастные, стояли и плакали.

Бригадиры и работники бухгалтерии помалу освоились с польскими и молдавскими фамилиями, но с прибытием большого этапа из Грузии для них начались муки: все фамилии казались на один копыл. Их путали в продстоле, путали нормировщики, путали регистраторы санчасти. Пока было тепло, дети Кавказа ещё держались, а ударили морозы, закрутили метели, завалили сугробы дороги и тайгу, — сгорбились, почернели, заколотились от стужи и голода некогда красивые и сильные земляки великого Сосо и посыпались один за другим, как мухи. Покуда дойдет до оцепления – дух вон. А ведь надо обтоптать комель, подрубить. Начнет пилить — пилу зажало… Опытный лесоруб знает, что делать, а бедные дети солнечного юга выбиваются понапрасну из сил пока свалят одно дерево. Никто не учил их этой работе: пилу с топором в зубы — и айда в лес, а там хоть пуп развяжы, а норму выдай. Деревья падали абы куда, и под ними погибли десятки неопытных людей. Никто не заплакал над ними, никто не сообщил родне, какую смерть принял их мученик.

А санчасть составляла трафаретный акт: «умер от воспаления легких»

или «от сердечной недостаточности». А где и когда похоронен, осталось тайной навсегда. За неделю покойников набирался полный дощатый сарай, называемый моргом. Окаменевшую землю было не укопать, а хоронить как то надо. За полночь мёрзлые голые трупы, одних вдоль, других поперек, укладывал на сани хозвозчик Мефодий Костров, вывозил в лес и до весны заваливал снегом. Но и весной было не до покойников, да и исчезали они с того места каким-то таинственным образом. Лишь находили разбросанные кости и черепа.