1915 год. Апогей

Горит в твоей груди как огнь неугасимый!

Пред пламенем его кто может устоять?

Падут перед тобой врата Берлина, Вены,

Победы русский клик Европу огласит,

И с дальних берегов союзных Темзы, Сены Восторженный привет, как эхо прозвучит…¹¹⁶

Хотя «гениальный вождь» сумел, в конце концов, взять себя в руки, но картина, описанная Г И. Шавельским, доказывает правоту слов А. А. Самойло, указывавшего на бесхарактерность Николая Николаевича. Однако хорошо уже было то, что подобные сцены видели немногие, хотя смена настроения Верховного была заметна окружающим: «Трудные дни на фронте, во время неудач, Великий Князь переживал очень тяжело, видно было, что он страдал»¹¹⁷. Настроения главковерха передавались и его подчиненным.

Без сомнения, панические настроения Ставки оказывали влияние на тыл, и после сдачи Ковно и Новогеоргиевска французский посол доносил своему правительству: «В пессимистически настроенных кругах Петрограда считаются с тем, что император и правительство, возможно, должны будут вскоре переехать в Москву. Теперь военные события последних дней ставят этот вопрос перед общественным мнением»¹¹⁸. Еще более негативная картина виделась из окон британского посольства в России. 19 августа 1915 г. Дж. Бьюкенен сообщал в Форин-Офис из Петрограда о всеобщем пессимизме, распространившемся в русской столице после падения Ковно¹¹⁹. «Некоторые, – доводил английский посол до сведения Э. Грэя, – включая и определенных членов Думы, считают, что все потеряно, и говорят о сепаратном мире. Мне сообщают, что многие реакционеры настроены в пользу мира и что сторонники германского влияния при Дворе работают в том же направлении и предупреждают императора об опасности революции»¹²⁰.

«Падение одной за другой русских крепостей, – отмечал дворцовый историограф, – составлявших, как всем дотоле казалось, мощный оплот нашей западной окраины, порождало в обществе большое смущение. Тревожные слухи росли и ширились, проникая во все слои русского общества и принимая по временам самые причудливые, невероятные формы. Трусливые, малодушные голоса сначала шепотом, вполголоса, а затем открыто и настойчиво стали говорить об открытой опасности для обеих наших столиц – Москвы и Петрограда»¹²¹.

Настроения эти в какой-то момент стали столь очевидными, что их даже признала пресса. «Утро России» в статье «Ковно и Москва» сочло необходимым напомнить своим читателям, что в начале войны немцы всего за восемь дней взяли Мобеж и что уже год, как они стоят в 60 верстах от Парижа, в то как время Ковно отдалено от Москвы на 986 верст, а от Петрограда – на 755 верст! «Удивительно, – восклицал автор этой статьи, – что из рядов армии приходится успокаивать общество в тылу, тогда как надо было ожидать обратного»¹²². «Биржевые ведомости» заявляли, что враг решился на штурм крепостей именно для того, чтобы добиться морального эффекта, и призывали не поддаваться панике. Единственным достойным ответом были бы слова П. А. Столыпина: «Не запугаете!»¹²³. Впрочем, панике были подвергнуты далеко не все, она затрагивала прежде всего образованную часть общества. Тот же Дж. Бьюкенен считал, что Николай II разделял точку зрения большинства своих подданных о необходимости продолжения войны. В Москве настроение было именно таким. Вернувшийся оттуда японский посол сообщал о полной уверенности жителей Первопрестольной в неизбежной победе¹²⁴.

В свою несомненную победу верили и думцы. Товарищ председателя Государственной думы октябрист С. Т. Варун-Секрет продолжил рассуждения в стиле А. Ф. Керенского: «Ковно не подействовало – Горемыкин остался. Падет Двинск – будет премьером Гучков… Теперь время говорить с правительством иначе. Таким типам отживающей России, каким является Горемыкин, больше не должно быть места!.. Революция близится – надо создать власть. Дума не разойдется!»¹²⁵. Претензии к правительству становились все более и более явными. Смена министров была объявлена недостаточной мерой. «Страна ожидала, – гласила передовица «Речи» от 10 (23) августа, – что с созывом Гос. думы как-то само собой изменится решительно и политика кабинета. Действительно, состав кабинета изменился, но с этим изменением не было связано никакого принципиального изменения программы. Даже новые члены кабинета, как кн. Щербатов, показали себя сторонниками весьма старых лозунгов. Никаких систематических выступлений с целью опровергнуть это впечатление сделано не было. Таким образом, поскольку политическое настроение обновленного кабинета определилось, оно определилось не в том смысле, которого ожидали, а поскольку это настроение не определилось, уже одно молчание правительства в течение целых недель, когда дорога каждая минута, отняло почву у оптимистов»¹²⁶.