1917, или Дни отчаяния

31 марта 1956 года. Монако. Вечер

– Быстро пролетел день, – говорит Никифоров.

Они с Терещенко сидят в очередном ресторане – столики, по-французски расположенные на тротуаре, гарсоны в белых куртках с полотенцами через руку.

– Жизнь пролетает так же, – Терещенко достает очередную сигарету и прикуривает. – Простите за банальность. Но это становится очевидным только после того, как пройдет большая ее часть.

– Не рановато ли жалуетесь, Михаил Иванович?

– Вы полагаете, что я рисуюсь? Отнюдь, молодой человек, я большой оптимист. Мне довелось пережить множество своих ровесников. Вы не представляете, сколько из тех, с кем я обнимался при встрече, отправились в мир иной…

– Ну, а что вы хотите? Две войны, революция…

– Мир убивает быстрее. Отчаяние, безысходность, пьянка, кокаин, игры… Надежнее всего свернуть себе шею, падая по социальной лестнице.

– Но вы-то выжили.

– Я же сказал, что оптимист. А ведь после того, как ваши отказались платить по долгам царского правительства, я внезапно стал нищим. Это было крутое пике! Вот только вчера я был одним из богатейших людей планеты, а завтра я не знал, смогу ли прокормить семью.

– Поэтому вы так не любите советскую власть?

Терещенко смеется.

– О, это только одна из причин… Ленин считал меня личным врагом не потому, что я не любил советскую власть. Он не любил меня за то, что едва не одолел его в 17-м.

– Как говорили в моем босоногом детстве: чуть-чуть не считается…

– Как бы я хотел возразить вам, месье Никифоров, – говорит Терещенко. – Но вы кругом правы… 24 октября с утра Керенский все еще мог повлиять на ситуацию. Мог раздавить вас в Смольном. Да, Полковников был слаб, но был Багратуни – решительный, жесткий человек! Были части гарнизона, верные правительству. Немного, несколько тысяч, но они были! Их бы хватило для того, чтобы разгромить штаб восстания. Да и нескольких сотен хватило бы с избытком! Несколько молодых офицеров, человек триста юнкеров, и мы бы жили сегодня в России, а не в том кошмаре, что вы там устроили…

– Зря вы так, Михаил Иванович, – с упреком говорит Никифоров. – Не за что нас не любить! Все-таки мы освободили Европу от гитлеровцев…

– Вы серьезно думаете, что победа ГУЛАГа над Освенцимом осчастливила человечество?

– Вот как вы все представляете… Ну, я знаю как минимум один народ, который должен этому радоваться.

– Этот народ по плану вашего усатого должен был радоваться чудесному спасению в Биробиджане. Если бы было кому радоваться после вынужденного переселения. Но не о евреях речь… Знаете, Сергей Александрович, обиднее всего знать, что все могло быть иначе, и понимать, что иначе уже никогда не будет. Керенский вечером 23-го был бодр и энергичен, как в лучшие свои дни. Он пришел на заседание правительства с готовым решением – арестовать членов ВРК, закрыть большевистские газеты, выставить караул на Центральной телефонной станции, но Малянтович уговорил его повременить с арестами. Наверное, боялся обвинений в наступлении на демократию…

– Вы это серьезно? – улыбается Никифоров.

– Естественно. Вы же хотели правды? Получите. В шесть утра отряды юнкеров уже рассыпали наборы газет «Рабочий путь» и «Солдат», но…

Терещенко поднимает указательный палец вверх. Сбоку палец желтый от никотина.

– …одновременно, для равновесия, закрывают и правые газеты «Живое слово» и «Новая Русь». Очень демократично, правда? А в 11 утра отряд солдат, посланный ВРК, занимает типографию «Рабочего пути», где никто не оставил даже караула, и тут же начинается подготовка следующего номера. Тем же утром Петроградский совет сообщает всем, что враги, то есть Временное правительство, перешли в наступление и готовят смертельный удар… Вы думаете, верные нам части бросились штурмовать Петросовет вместе со Смольным? Нет! Мы опять собрались на заседание, и Керенский, бледный как покойник, с воспаленными после бессонной ночи глазами, произнес одну из лучших своих речей. Как он говорил! Сумбурно, искренне, сбивчиво: «В тот момент, когда государство гибнет от сознательного и бессознательного предательства, Временное правительство и я в том числе предпочитаем быть убитыми и уничтоженными, но жизнь, честь и независимость государства мы не предадим…» Если бы он действительно умер тогда…

Терещенко берет бокал с коньяком и делает большой глоток. Никифоров с интересом смотрит на него – так биолог с легкой брезгливостью разглядывает редкое и противное насекомое.

– Но он предпочел остаться в живых, – продолжает Терещенко, отдышавшись. – Предпочел остаться живой гиеной, а не мертвым львом. Кто осудит его за это? Он был великим оратором, молодой человек. Он умел убеждать, умел повести за собой. То, что сейчас живет в Америке, ничего общего не имеет с Керенским. Керенский все-таки умер в тот день, когда попросил американского посла подать автомобиль к подъезду Зимнего дворца. Умер в тот день, когда поехал в Гатчину за помощью и не вернулся…