1917, или Дни отчаяния

Петроград. Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Петропавловская крепость

Конвой вводит арестованных министров и штабных офицеров во двор крепости.

Терещенко, Коновалова, Никитина, Вердеревского, Рутенберга ведут по коридорам каземата, каждого из них заводят в отдельные камеры.

– Терещенко, – говорит заспанный конвоир. – Двенадцатая.

Михаил Иванович шагает в камеру. Дверь за ним захлопывается, с лязгом срабатывает замок.

Ночь с 25-го на 26 октября 1917 года. Зимний дворец

По пустому коридору бежит юнкер Смоляков. В руках у него тот же кольт. Он неуклюже топает ботиками по паркету, заглядывает во все двери.

Вдруг он останавливается.

На полу перед ним лежат обрывки кружев, недавно бывшие женскими трусиками. Теперь это окровавленные тряпки.

Смоляков медленно подходит к двери в спальню фрейлин, приоткрывает ее, делает шаг вовнутрь.

Пистолет с грохотом падает на паркет. Смоляков сползает спиной по притолоке и садится на пол. Губы у него дрожат, он с трудом сдерживает рвоту.

Петроград. Той же ночью. Особняк мадам Терещенко на улице Миллионной

В квартире суета. Озираясь на дверь, бегают служанки.

В халате поверх ночной сорочки, в капоте появляется Елизавета Михайловна.

В руках у нее охотничье ружье.

– Что за визг? – спрашивает она. – Что произошло?

– В двери стучат… – объясняет одна из горничных.

– Ну и что?

– Страшно же, Елизавета Михайловна! Всю ночь рядом стреляли! Всю ночь! И пушки стреляли!

– Ну стреляли… – говорит мадам Терещенко. – И что? Кто стучал?

– Мы не открывали!

– Вот это правильно… – кивает Елизавета Михайловна, проверяя есть ли патроны в стволах. – А спросить – спросили?

– Никто к двери не подходил…

– А ну, – приказывает мадам Терещенко, – открывайте!

Сверху раздается детский плач.

– Разбудили ребенка, курицы… Только и делаете, что кудахчете! Двери открывайте, не бойтесь, у меня ружье.

Одна из служанок открывает запоры на дверях особняка и распахивает створку.

В прихожую врывается холодный ветер и снежная крупа.

В дверях никого.

Елизавета Михайловна решительно идет к выходу, не опуская ружья, выглядывает. Лицо ее на секунду вздрагивает – растерянность, ужас, боль, потом снова ледяная маска.

– Быстро сюда! – командует она. – Быстро сюда, клуши! Александра! Звони доктору! Любые деньги – нужен немедленно!

Мадам Терещенко крутит в руках ружье, не зная, что с ним делать. Сует двустволку в руки подбежавшей служанки, а сама с еще одной горничной поднимает Маргарит, без сознания привалившуюся к дверям.

Они заносят Марг. Пальто, которое наброшено на невестку, распахивается, обнажая окровавленный низ живота и покрытые красно-липким загустевшим бедра.

Елизавета Михайловна на миг закусывает нижнюю губу, а потом кричит твердым звонким голосом:

– Александра! Где доктор?!

Снаружи на особняк Терещенко смотрит Смоляков. Он видит, как зажигаются окно за окном, как мелькают за стеклами быстрые тени, а потом уходит в темноту. За плечами у него винтовка.

Петроград. 26 октября 1917 года. Особняк мадам Терещенко

Гостиная второго этажа.

Доктор закрывает саквояж.

– Денег я с вас, Елизавета Михайловна, не возьму. Глупости не говорите… – мягко говорит он мадам Терещенко.

– Буду должна, – отвечает она. – За мной не станет, Илья Иванович, не сомневайтесь. Вот, чаю выпейте…

– Не откажусь, спасибо.

Доктор садится за стол. Служанка наливает ему чаю.

Елизавета Михайловна сидит напротив него с ровной как доска спиной, одетая в темно-серое платье под горло.

– Скажите, насколько все плохо?

– Особо хорошего сказать не могу, – разводит руками врач. – Большая кровопотеря. Разрывы. Возможна инфекция. Переохлаждение. Психическая травма неизбежна. Я сделал все, что мог, Елизавета Михайловна, – зашил, промыл, прижег. Остальное в руках Божьих…

Мадам Терещенко крестится.

– Надеюсь, что Он поможет. А что еще можем сделать мы?

– Ждать, как минимум два дня. Если инфекция ее не убьет, то она жить будет.

– Рожать сможет?

– Сомнительно. Простите, что огорчил вас…

– А вы меня не огорчили, – говорит мадам Терещенко, чуть скривив рот.

26 октября 1917 года. Псков.

Квартира шурина Керенского генерала Барановского

Керенский и Барановский обнялись в прихожей.

– Саша, ты какими судьбами? А то у нас тут уже разные слухи ходят! Что в Петрограде?

– Когда я уезжал, Володенька, большевики готовились к штурму Зимнего. Пока ничего больше не знаю. Я за помощью приехал…

– Проходи.

Мужчины входят в комнату.

– Ты голоден? – спрашивает Барановский.

– Не откажусь. Я обедал в Луге в последний раз. Мне срочно нужен Чемерисов!

– Он в городе, в Ставке.

– Можешь пригласить его к себе?

– Владимира Андреевича? Наверное, могу… – улыбается Барановский. – Могу, конечно, Саша! Что ты от него хочешь?

– Позови его, – повторяет Керенский. – Только не говори, что я здесь.

– Хорошо… А чего ты боишься?