1917, или Дни отчаяния

– Терещенко, к вам посетители.

Михаил Иванович сидит спиной к двери, в руках у него железная миска с едой.

Он не сразу поворачивается, сначала ставит на откидной деревянный стол миску, кладет в нее ложку и лишь потом оглядывается.

На пороге надзиратель, за ним комендант Павлов.

Павлов неожиданно вежлив, может быть, потому, что за ним в коридоре маячат тени.

– Тут к тебе корреспондент французский с помощницей, для газеты писать будут. Интер… Интерв…Интервю брать.

Он понижает голос.

– Ты смотри у меня… Понял? Лично товарищ Алексеев разрешил инте… инрет… бля… В общем, лично товарищ Алексеев. Чтоб без глупостей, ну? Кому вы еще интересны, бля… Министры, бля… Смотри, а то – в карцер!

Он пятится и выходит, а в камере появляются французский журналист с помощницей. Женщина в длинной шубе и шикарной меховой шапке, скрывающей лицо. С ними сопровождающие – красногвардеец, похожий на студента или гимназиста, и комиссар из здешних, петропавловских.

– Рене Франсуа, – протягивает руку француз. – Я корреспондент «Л’Эклер», месье Терещенко. Много о вас слышал. Это моя ассистентка и стенограф – Женевьев.

Женщина снимает шапку. Это Маргарит.

– А это, – журналист делает едва слышное ударение, – переводчик Савелий, нам его выделили в РВК. Ведь не все министры говорят на французском.

– Не все, конечно, – Терещенко с трудом сохраняет спокойствие, он не может оторвать глаз от Маргарит. – Но большинство. Остальные владеют немецким или английским.

– Превосходно, – Рене подмигивает. – Итак, месье Терещенко, давайте начнем…

Маргарит садится на край кровати и открывает блокнот для стенографирования.

– Месье Терещенко, вы совсем недавно были одним из самых влиятельных людей в этой стране. Я читал ваши блестящие статьи о финансовых реформах в России, знаю, что вы много сделали на посту министра иностранных дел. И вот – вы заключенный в Петропавловской крепости. Скажите, могли ли вы предугадать такое развитие событий всего год назад? Чувствуете ли вы себя хоть и заключенным, но министром революционной России.

– Мы все здесь чувствуем себя министрами, – говорит Терещенко. – Мы – все еще министры и не теряем веры…

Камера Терещенко

Корреспондент жмет Михаилу Ивановичу руку.

– Благодарю вас за ответы, месье Терещенко! Попрошу вас проверить правильность записи вместе с Женевьев и как можно быстрее отпустить ее. Мне нужно взять интервью у месье Кишкина и у месье Коновалова… Десять минут, месье Терещенко, не более.

– О, мы справимся, – говорит Женевьев.

Переводчик Савелий на несколько минут замирает в нерешительности, но, подумав и шепнув пару слов на ухо конвойному, выходит вслед за журналистом. Конвоир остается в камере.

Терещенко садится на кровать рядом с Маргарит и, незаметно для часового, берет ее за руку. Оба делают вид, что работают над записью, говорят по-французски, стараясь скрыть эмоции.

– Если бы ты знала, как я счастлив тебя видеть…

– Я скучала по тебе, Мишель. Я думала, что тебя расстреляют.

– Я тоже так думал. Как Мими?

– Она в порядке. Быстро растет.

– Ты осунулась, похудела… И я не вижу… Ты потеряла ребенка?

Она едва заметно меняется в лице.

– Да. Но об этом потом.

– Мне очень жаль…

Глаза у Терещенко влажнеют.

– Об этом потом, Мишель. Мы пытаемся тебя выкупить, но пока все тщетно. Твоя мать несколько раз писала Ленину, пыталась попасть к нему на прием. Ничего не вышло. Де Люберсак и Дарси говорили о тебе с военным атташе посольства Франции и даже с Тома. Безрезультатно. Они начали готовить план твоего побега, и мы их едва отговорили от этого безумия. Я встречалась с комиссаром юстиции – Штейнбергом. Он принял меня доброжелательно, но сослался на Ленина – сам Штейнберг не может принять решения о твоем освобождении. Я попросила Дарси снова обратиться к Тома. На следующей неделе мне обещают встречу с Лениным.

– Он очень опасный человек, и у него ко мне личная неприязнь.

– Я знаю. Завтра иду к мадам Мережковской.

– Она тоже терпеть меня не может и не станет помогать.

– Она сказала мне об этом в лицо, но выручила твоя дружба с Савинковым. Завтра у Мережковских будет Горький, я хочу попросить его принять участие в твоей судьбе. Можно попросить подписать письмо от литераторов – Блок, Белый, Гликберг. Ты столько сделал для русской культуры, что Горький просто обязан тебе помочь! Он влиятельный человек в среде большевиков…

Терещенко грустно улыбается.

– Литература, поэзия, искусство… Как давно это было… Звучит как насмешка.

– Нужно использовать любой шанс, самый маленький, самый слабый… Мне надо идти, любимый. Рене могут лишить права на работу в России, если узнают, что он меня сюда провел…

Рука Маргарит сжимает ладонь Терещенко.

– Я люблю тебя, Маргарит…

– И я тебя. Все будет хорошо, Мишель.

Дверь за ней закрывается. Гремят запоры.

Февраль 1918 года. Квартира Мережковских

Раздается звонок в двери.

Зинаида Гиппиус впускает в дом Маргарит Ноэ.

– Здравствуйте, мадемуазель, – приветствует она гостью весьма и весьма холодно. – Раздевайтесь. Алексей Максимович уже здесь.