1917, или Дни отчаяния

– Я сам отвечаю за свои поступки, дружище, – говорит Терещенко. – Ты предупреждал меня, я знал о рисках… Но за намерения – отдельное спасибо.

– Ты всегда можешь обратиться ко мне, Мишель.

Терещенко улыбается.

– Обращусь, не сомневайся. Когда буду искать работу.

– Я уже говорил о тебе, – невозмутимо отвечает Ротшильд. – Если тебе понадобится работа, то в финансисте твоего класса заинтересован Маркус Валленберг, мой близкий приятель…

– Ты уже говорил обо мне? – переспрашивает Терещенко недоуменно.

– Конечно. Ты же знаешь мою любовь к стратегическому планированию. При случае я вас познакомлю.

Терещенко закуривает очередную сигарету.

– Значит, клерком в чужой банк?

Ротшильд разводит руками.

– Это все, что можно предложить тебе здесь. Валленберг поможет тебе встать на ноги.

– И отдать вам долги?

– И отдать нам долги. Возможно.

Ротшильд улыбается и добавляет:

– Когда-нибудь, если получится… Эти долги – мертвый актив. Без тебя, Мишель, эти векселя дешевле бумаги, на которой напечатаны. И ради Бога, не забивай себе голову проблемами страны, которая уже никогда не будет твоей.

– Все так плохо?

Ротшильд некоторое время размышляет, а потом начинает говорить.

– Я не хотел бы посвящать тебя в некоторые подробности, Мишель, но промолчать будет неправильно с моей стороны. Не по-дружески. Я не назову тебе источник информации, но, поверь, он достаточно надежен.

– Вступление мне не нравится…

– Я сожалею. Понимаешь, твое приглашение во Временное правительство было для Керенского и компании вынужденной мерой. Они остро нуждались в средствах для продолжения войны, и ты был единственным, кто мог дать им эти деньги. И ты дал. Расчет оказался верным. Второй раз тебя ограбили большевики. Не давай больше денег спасителям России, там больше нечего спасать. Ты будешь платить, а они – смеяться тебе в спину.

Терещенко молчит. На его щеках начинают играть желваки.

Ротшильд встает и подает Терещенко руку на прощание.

– Все гораздо хуже, чем ты думаешь, Мишель… Не повторяй ошибку. Начинай все заново. Я помогу.

Июнь 1918 года. Христиания. Порт

На пирсе, на самом его краю, стоит Михаил Терещенко.

Он в легком летнем пальто, руки в карманах. Он смотрит на акваторию, на мол, загораживающий бухту, на маяк, висящий над серым морем, смотрит жестким, мрачным взглядом, словно старается рассмотреть родную землю на юге и своих врагов на ней. Выражение лица у него такое, что впору испугаться.

Он выкуривает сигарету, зажигает следующую и делает глоток из фляги Через несколько минут процедура повторяется.

Снова летит вниз окурок, а Мишель уже шагает по пирсу прочь, к выходу из порта.

Июнь 1918 года. Христиания. Почта

Телеграфист берет в руки заполненный бланк, читает, потом говорит по-норвежски:

– Получатель «Нью-Йорк Таймс»? Верно?

– Да, – кивает Терещенко.

– Всего три слова?

– Да.

Бланк ложится на стол. На строчках для текста действительно всего три слова на английском:

– Я согласен. Терещенко.

Июнь 1918 года. Христиания. Номер в гостинице «Виктория», который снимает семья Терещенко

В спальне Михаил и Маргарит занимаются любовью.

Со стороны кажется, что супруги пылают страстью, но лицо Маргарит искажено гримасой боли и едва ли не отвращения, хотя тело ее двигается в одном ритме с телом супруга. В ответ на движения мужа она кусает губу и сдерживает вскрики, а когда Михаил ложится рядом, то едва не вздыхает от облегчения.

– Что-то не так? – спрашивает Михаил, закуривая.

Огонек его сигареты мерцает в полумраке спальни.

– Все хорошо, – отвечает она. – Как всегда…

– Что-то не так, – повторяет Михаил, на этот раз с утвердительной интонацией. – Знаешь, Марг, когда живешь с человеком столько лет, сразу чувствуешь, если что-то изменилось.

– Ничего не изменилось. Я люблю тебя, Мишель.

– Ты что-то мне недоговариваешь?

– Мишель, ты знаешь обо мне все, что нужно.

– Знаешь, раньше, в одной постели с тобой, мне казалось, что мы растворяемся друг в друге. Я помню, как ты теряла сознание от удовольствия. А сейчас… Ты совершенно другая.

– Я такая же, просто устала за день. И отвыкла от тебя за последние полгода.

Маргарит целует мужа в щеку и кладет голову ему на плечо.

– По-женски отвыкла. Так что – не волнуйся, я не стала любить тебя меньше. Гаси сигарету и давай спать…

– Слушаюсь, капитан Ноэ, – шутит Терещенко, гася сигарету в прикроватной пепельнице. – Слушаюсь и повинуюсь!

Лампа гаснет.

Терещенко спит, посапывая, а Маргарет лежит у него на плече с открытыми, полными слез глазами. Когда слеза начинает выкатываться, она смахивает ее быстрым бесшумным движением.

Июль 1918 года. Москва. Кремль

Ленин входит в кабинет Троцкого, он в ярости.

– Что случилось, Володя?

Ленин швыряет на стол перед Троцким газету «Нью-Йорк Таймс».

– Я тебе говорил, что этого мерзавца надо было пустить под лед, а не отправлять его в Европу?

– Ты о ком?

Лев Давидович смотрит на газетный лист, пробегая глазами статью.