1917, или Дни отчаяния

– Она не виновата…

– Конечно же нет… И я глубоко сочувствую ее несчастью. Как женщина… Но я никогда не приму ее как жену моего сына. Она не только не равна нам по положению. Теперь она…

– Замолчи!

– Каждый раз, когда ты будешь вожделеть ее, помни, что она – нечистый колодец!

– Замолчи!!!

Михаил нависает над матерью. Кулаки его сжаты, зубы оскалены.

Мадам Терещенко встает перед ним, брезгливо кривя рот. Рука с указующим перстом протягивается в сторону двери – сухая костистая лапка гарпии.

– Уходи, Михаил. Уходи прочь! И не смей показываться мне на глаза! Видеть больше не хочу белошвейку и ее выродков! Ни ту, что есть, ни то, что будет. Вон!

Терещенко выбегает прочь. Хлопает входная дверь.

Елизавета Михайловна стоит посреди гостиной с каменным выражением лица, прямой негнущейся спиной и гримасой превосходства на высохшем лице. Потом делает шаг к столу, на котором стоит ваза с цветами, и резким движением сметает ее на пол.

Сентябрь 1918 года. Христиания. Порт

На якоре, неподалеку от берега, стоит «Иоланда».

Терещенко смотрит на корабль с кормы моторной лодки, который везет его к яхте. На румпеле – Бертон.

Шлюпка под мерное кудахтанье мотора скользит по гладкой воде гавани.

Терещенко поднимается по навесному трапу и идет по палубе.

Ларс следует за ним, но в отдалении.

Судно не такое, каким мы его помним. Затертая палубная доска, истершийся лак на перилах, потускневшие медные леера. Чувствуется, что корабль многое перенес за прошедшие годы.

Михаил спускается во внутренние помещения – они переделаны под госпитальные нужды. Койки, койки, койки… Кое-где на панелях красного дерева выцарапаны имена, названия городов. Терещенко проходит по каютам, касаясь рукой стен, словно стараясь запомнить их структуру.

Бертон тенью следует за ним.

Наверху, в салоне, тоже все переделано: тут, судя по всему, была операционная.

Михаил выходит на палубу и становится у борта, опершись локтями на леер. Бертон останавливается рядом.

– Что нам предлагают? – спрашивает Терещенко.

– Восемьдесят восемь тысяч фунтов чистыми.

– Не густо…

– Они сами восстановят интерьеры, проведут ремонт и сделают ревизию машинам. Это дорого по нынешним временам. Потом будут искать покупателя.

– Знаешь, Ларс… Это уже не моя «Иоланда»…

– Твоя, Мишель. Только раньше она была роскошной игрушкой, а теперь это судно с историей. Она повзрослела…

– Это я повзрослел.

– Ты решил?

– Да.

– Завтра я поведу ее в Саутгемптон. Хочешь что-то на память?

Терещенко с недоумением смотрит на Бертона.

– Есть такой обычай, – поясняет тот. – Можно даже штурвал поменять на другой, а этот оставить тебе.

Терещенко качает головой.

– Не хочу. Я ничего не хочу помнить о том времени, Ларс. Я хочу начать жизнь по-новому, с чистого листа. Прошлую жизнь я проиграл вчистую…

– Брось!

– Я банкрот, Ларс. У меня больше нет заводов, фабрик, банков, акций, доходных домов, квартир. Моя семья отвернулась от меня, как и моя бывшая родина, а другой я пока еще не обзавелся. Все, что у меня есть – это жена и дочь, несколько верных друзей, вроде тебя, и эта яхта, которую я больше не люблю. Будешь смеяться, но эти жалкие восемьдесят тысяч фунтов – мой единственный источник существования на ближайшее время. Зато у меня есть долги в несколько миллионов фунтов, которые мне нечем оплатить… Мне не нужны сувениры с «Иоланды». Все, что мне нужно, это благополучно о ней забыть…

– Это будет непросто…

– Ничего. Я попробую научиться.

Сентябрь 1918 года. Христиания. Гостиница, где остановилась мадам Терещенко

Маргарит сидит в гостиной мадам Терещенко, на ее руках маленькая Мишет.

Елизавета Михайловна устроилась на софе, напротив гостьи. Их разделяет низкий сервировочный столик.

– Я получила ваше письмо, Елизавета Михайловна, – говорит Марг.

– Я это вижу, – мадам чуть наклоняет голову, царапая Марг своим ледяным взглядом. – Ты специально говоришь по-русски? Из-за нее?

– Да, мадам. Мишель не разрешает говорить с дочерью на русском.

– Он всегда был со странностями, но сегодня речь не о нем. Ты знаешь, зачем я пригласила тебя?

– Нет.

– Почему ты не сдержала слово? Зачем обманула меня?

– Мне нечего вам сказать, Елизавета Михайловна. Спросите у сына.

– Почему ты не рассказала ему о том, что случилось в Зимнем?

– Потому, что ему будет больно, больнее, чем мне. Потому, что он будет чувствовать себя виноватым.

– А ты не будешь?

– А в чем я должна винить себя, Елизавета Михайловна? В том, что я люблю вашего сына? В том, что всегда старалась быть рядом с ним? В том, что даже когда он отталкивал меня, я возвращалась к нему? В чем я провинилась, мадам Терещенко? В том, что несколько пьяных животных чуть не убили меня? В том, что Бог спас меня тогда и помог мне дойти до вашего дома? Чужая страна, чужая революция… Вот только кровь была моя!

– Жила бы ты во Франции, горя бы не знала! Но тебе был нужен богатый жених!