1917, или Дни отчаяния

Они последние люди на пирсе – двое, стоящие на краю и глядящие на море и чаек.

– Ты не спросил ее? – интересуется Бертон.

Терещенко качает головой.

– А зачем? Я знаю. Она знает, что я знаю. Она должна была сказать мне сама.

– Что ты собираешься делать дальше?

– С ней? Пока не знаю.

– А с жизнью?

– Тоже не знаю, Ларс.

31 марта 1956 года. Монако

Терещенко и Никифоров сидят на веранде ресторанчика за ветрозащитным экраном. Вечер. Море уже скрылось в темноте. Прохладно.

– Получилось глупо, – говорит Терещенко, набрасывая на плечи пальто. – Я сам отправил во Францию Марго, приезд матери и наша с ней ссора порвали мои связи с семьей. В общем, если кто-то станет рассказывать вам, что одиночество – это лекарство, не верьте. Одиночество – это мука. Это болезнь. Посадите человека деятельного, привыкшего работать 25 часов в сутки, в клетку и расскажите ему, что это хорошо.

– Вы заскучали?

– Это неверное слово. Я – затосковал. Я был готов выть от невостребованности! Судебные приставы уже кружили вокруг меня, арестовывали активы, но основное мое достояние было захвачено более суровой исполнительной службой – большевиками. Я не был нищим в понимании обычного человека, но я был беден как церковная крыса в собственных глазах.

– Значит, в вашей ненависти к нам есть меркантильный оттенок? – спрашивает Никифоров.

– Несомненно! Когда все сделанное твоей семьей и тобой самим забирает кучка мошенников и авантюристов, это переносится весьма тяжело. Я мечтал о вашем поражении. Мечтал настолько, что поехал в Архангельск, где формировалось белое движение. Мне обещали встречу с Колчаком…

– Но она не состоялась…

– Увы, он застрял в Омске. А Англия ровно перед мои приездом отозвала свой двенадцатитысячный экспедиционный корпус. Это разрушило мои последние иллюзии, надежда на успех Колчака испарилась – без помощи союзников он был обречен. В Архангельске я встретил де Люберсака и сэра Фрэнсиса – посла США. С Люберсаком мы три дня пили беспробудно от тоски и дурных предчувствий, а посол обещал мне содействие с визой в Америку, но обманул. Я понял, что меня не принимают всерьез. На мне лежала тень Керенского, тень Временного правительства – правительства неудачников, и даже тень Брестского мира – позорного сепаратного мира, заключенного большевиками, к которому я уж точно не имел никакого отношения. И это было страшнее бедности, месье Никифоров, – стать никем. Я вернулся в Скандинавию в тяжелейшей депрессии, и даже окончание войны и победа союзников не могла вывести меня из меланхолии. Я пил, писал письма жене – часть отправлял, часть рвал – и снова пил. Я всячески откладывал разговор с Валленбергом о работе, избегал общения с Ротшильдом. Я, вернее то, что от меня осталось, был заперт в Скандинавии, как в клетке, и мечтал вырваться на свободу. Мне нужно было забыть о том, кем я был. Посмотреть на себя со стороны и выбросить на свалку свои амбиции. Я не умел отказываться от амбиций, но для того чтобы идти дальше, мне надо было научиться…

– И вы научились?

– Естественно. Я всегда быстро учился – учителя были в восторге! Когда внутри все перегорает, нужно суметь забыть подробности, обиды, привязанности – в памяти не должно остаться ничего, кроме причин неудачи. Поэтому, месье Никифоров, после всего пережитого я никогда не занимался политикой – только бизнесом. Я управлял банкротствами, распродавал по частям то, что нельзя было продать целиком, работал с ценными бумагами, осуществлял слияния и поглощения… Искупал, так сказать, грехи своей политической деятельности. Долговой поверенный звучит куда хуже, чем министр финансов, правда? Но, замечу, это более безопасная должность – смертность ниже, риски исключительно финансовые… Второй раз я вошел в историю без шума. Будь вы банкиром, вы бы знали о «Кредит-Анштальт», но вы не банкир… С этой стороны мой портрет вам неинтересен, Сергей Александрович… так что можем заканчивать! Расскажете своим читателям о моем полном поражении!

– И все-таки? – спрашивает Никифоров. – У меня еще полкатушки свободной пленки! И вы неправы – мне интересно!

– Хорошо, хорошо… Но давайте договоримся – в нашей сказке я буду Золушкой. Ровно в полночь я вас покину, Сергей Александрович.

– Уйдете спать? Оставив мне ботинок?

Брови Терещенко удивленно взлетают вверх.

– Я? Спать? Да вы с ума сошли, месье Никифоров! Я в Монако, рядом со мной – казино. Я слышу запах денег, стук шарика по колесу рулетки!

Он нагибается над столом и говорит шепотом:

– Я даже слышу, как шуршат карты… Нет, месье Никифоров, я не пойду спать…

Он снова откидывается на спинку кресла и допивает коньяк одним глотком.

– Спрашивайте…

– Давайте по порядку… Чем кончилась ваша история с Маргарит?

– Разводом, – Терещенко пожимает плечами. – Она физически не могла кончиться ничем другим.

– Разлука, расстояние, вы полюбили другую?