1917, или Дни отчаяния

В зале, кроме них и судьи, никого нет.

Судья читает с листа скучным голосом:

«…последние несколько лет мы с мужем прожили отдельно друг от друга, и я надеялась, что после его приезда во Францию наши отношения восстановятся, но мой супруг продолжал вести свободный образ жизни, манкировал супружескими обязанностями, не уделял семье достаточно внимания. Его постоянно видели в обществе женщин, и их поведение давало повод думать, что отношения между моим мужем и этими дамами выходит за рамки приличий…»

– Ваша честь, – спрашивает Терещенко. – Могу ли я сказать, не дожидаясь окончания чтения заявления истицы, что я заранее со всем согласен?

– С чем именно?

– С любым вашим решением, ваша честь. Я виноват перед своей женой, в чем признаюсь целиком и полностью, и готов нести расходы по ее содержанию пожизненно или пока она не выйдет замуж, а также по содержанию моих детей – дочери Мишель и сына Пьера – до достижения ими совершеннолетия, а далее – сообразно необходимости и по обстоятельствам.

– Вот, Ваша честь, – говорит адвокат Терещенко, – нами подготовлен соответствующий документ. Если истица согласна, то процесс можно будет сократить во времени к обоюдному удовольствию сторон.

Судья просматривает документ.

– Можете ознакомиться, – предлагает он адвокату Маргарит. – Шестьдесят тысяч франков в год, оба ребенка остаются с матерью. Месье Терещенко просит о праве посещения.

– Нас все устраивает, – говорит Маргарит.

– Но… – начинает было ее юрист.

– Нас все устраивает, – жестко повторяет Марг. – Мы принимаем предложение месье Терещенко.

– Прекрасно, – говорит судья, улыбаясь. – Приятно иметь дело с разумными людьми…

Выход из здания суда

Первой выходит Марг – подтянутая, элегантная, спокойная. На улице прохладно, и она прячет руки в муфту.

За ней выходит Терещенко – он в длинном шерстяном пальто с меховым воротником, без головного убора.

Они останавливаются на ступенях рядом друг с другом.

– Ну вот и все, – говорит Маргарит. – Любой роман рано или поздно заканчивается. Закончился и наш.

– Жаль, нельзя было обойтись без суда…

– Ну, хуже от этого никому не стало, – рассудительно замечает она. – Мы просто узаконили случившееся. Я теперь снова мадемуазель Ноэ, только немного старше и с двумя детьми. А ты – свободный мужчина на пороге новой жизни.

– Я всегда буду благодарен тебе…

– Оставь, Мишель, – перебивает она бывшего мужа. – Мы дали друг другу то, что могли дать, и оба заплатили свою цену. Так получилось. Мы не враги, месье Терещенко?

Она достает руку из муфты и протягивает ему для пожатия, но Терещенко склоняется и целует ее ладони. Пальцы его нащупывают что-то на кисти Марг, он быстро поворачивает ее руки ладонями вверх. На запястье, под браслетом, следы заживших глубоких порезов.

– Что это, Маргарит? – спрашивает он изумленно.

Она с неожиданной силой вырывает руку из его ладони.

– А вот это, – говорит она зло, отступая от него спиной вперед, – не твое дело. Запомни. Не твое дело.

– Марг!

Она быстро идет вниз по лестнице к ожидающему ее автомобилю. Возле распахнутой дверцы стоит шофер.

– Маргарит! – кричит Терещенко ей вслед.

Она не оборачивается, садится в машину, шофер, захлопнув дверцу, спешит за руль, и авто уезжает.

Мишель остается один.

25 января 1923 года. Париж. Особняк Елизаветы Терещенко на улице Спотиньи

Михаил и Елизавета Михайловна сидят за столом друг напротив друга. Мадам Терещенко сильно сдала, постарела, осунулась, но глаза ее по-прежнему горят неукротимым огнем.

– Как я понимаю, – говорит она, – ты сейчас получаешь стабильный доход. Это хорошо.

– У меня большие долги, мама. Их надо возвращать. Если бы не это, дела были бы куда лучше…

– Ты проигрался?

– В каком-то смысле – да, – грустно шутит Терещенко. – Но не в казино. Я в деньгах не нуждаюсь и, как выяснилось, вполне могу зарабатывать их самостоятельно.

– Что не помешало тебе продать яхту, – говорит Елизавета Михайловна. – Мою, кстати, яхту.

– Я не заявлял никаких претензий на свою долю в имуществе семьи, мама. Не думаю, что поступил нечестно.

– Ты бы хотел, чтобы за твои долги отобрали имущество у всей семьи?

– Ты же знаешь, что это не так…

– Я надеюсь, что у тебя хватит ума и достоинства самому расхлебать кашу, которую ты заварил… Не вмешивая в это нас. Семья и так многое претерпела за эти годы.

– Ты продаешь «Марипозу»?

– Пока нет, но у меня нет средств для ее достойного содержания. Ни балов, ни приемов ей уже не видеть…

– Я надеюсь, что будут другие времена.

– Возможно. Рента Лизе и Малику назначена, она пожизненная. Личное состояние я завещала церкви. Надеюсь, что они найдут достойное применение деньгам.

– Это твоя вилла, мама. Это твои деньги, это твоя воля. Я ни на что не претендую и надеюсь, что ты проживешь еще много лет.

– Как Бог даст, – мадам Терещенко кивает головой. – Еще чаю, Михаил?

– Пожалуй, нет… Я хочу сказать, мама, что позавчера я развелся.

Некоторое время мадам Терещенко молчит, а потом произносит, не меняя интонации: