1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

Помню, что люди часто держали при себе какие-нибудь кульки, мешки и емкости. Например, направляясь в магазин за продуктами, нужно было иметь свою посуду не только для растительного масла или молока, а вообще для всего остального. Мы ходили в магазин со своими кульками, банками и мешочками. В магазинах не было бумаги, чтобы завернуть товар, и мне приходилось видеть, как люди, купив селедку, уносили ее в руке, поскольку у них не нашлось при себе даже обрывка газеты. Редко можно было рассчитывать на помощь со стороны, то есть чтобы кто-то дал свой кулек или хотя бы свою газету. Люди в сороковые годы были каждый за себя. Я это помню хорошо. С незнакомыми все мы держались настороженно, не доверяли тем, кого видели впервые. На чужие горести глядели отстраненно. После войны люди рассуждали просто: «Всем трудно, всем плохо, поэтому выкручивайся сам». Тратить свои силы, средства и нервы на чужого человека в сороковые годы было немыслимо. Ведь многие жили в тяжелых, малоприспособленных условиях, в бараках, в углах, в холодных, сырых, заплесневелых помещениях, покрытых копотью. Москву опоясывали барачные поселки. Бараков было очень много, даже в центральных районах, и везде жили семьи с детьми. Теснота, холод и недоедание делали людей грубыми, ожесточенными. Наши знакомые жили в бараке на двадцать семей. Ужасное место… Женщины в этом бараке были издерганы и по любому поводу приходили в ярость. Они дрались и кричали, бранились и проклинали жизнь. Мне и мамочке повезло: мы имели свою комнату в квартире. Но мы часто встречали людей, живущих в бараках, и почти всегда это были грубые, нервные, недобрые мужчины, женщины и дети. Их всегда можно было отличить по неприятному запаху. Я хорошо помню этот запах плохой жизни: смесь из печного дыма, грязной кухни, старых, пыльных вещей и нечистой, запушенной общей уборной. В эвакуации все мы были пропитаны этой смесью. Стоит ли говорить, какую тоску она наводила на людей. Дурные запахи в первые послевоенные годы захватили многие дома и в Москве. Запахи тоски и бедности. Люди мало улыбались, грубили друг другу и стремились выпить спиртного, чтобы расслабиться. Водкой пахло, наверное, от каждого третьего, особенно, конечно, от мужчин всех возрастов, что в будний день, что в выходной, утром, днем и вечером.

Помню дождливый день в октябре 1947 года, когда из-за сильного дождя под навесом магазина собралась толпа. Дождь в то время – большая неприятность, поскольку зонтиков у населения почти не было, зонты считались редкостью, и, попадая под дождь, люди промокали и были вынуждены носить вымокшие, разбухшие пальто, костюмы и другую одежду, которая тут же теряла форму, делая людей карикатурными на вид. Конечно, это никому не нравилось. Дождь проклинали. И вот я помню хмурую, безрадостную, недовольную толпу, сгрудившуюся под навесом, пережидая холодный ливень, и помню ужасные запахи этой толпы. Пахло плохой, бедной жизнью и водкой. Рядом со мной стояли два старика, источая запах мочи и каких-то мазей на рыбьем жире, а сзади, спереди и надо мной было не лучше: пахло бараками, табаком и водкой из желудков. Люди вздыхали и этим только нагнетали жуткие запахи. Но деться было некуда. На улице – стена дождя, а под навесом – стена из людей, источающих смрад. Ароматы пудры, духов и одеколонов пришли гораздо позже, в пятидесятые и шестидесятые годы, когда люди стали жить лучше. А в сороковые жизнь была бедная и унылая. И люди тоже были унылыми. О вежливости, галантности и прочих красивых проявлениях все забыли. Им не было места. Незнакомые люди могли по ничтожному поводу устроить скандал, накричать друг на друга и даже подраться. Каждый день можно было увидеть, как кто-то ожесточенно ругается. Вежливость и взаимные уступки я встречал редко и думаю, что эта беда случилась с нашим обществом после Победы, а в военные годы люди были сильнее и терпимее. Потому что все ждали конца войны и надеялись, что наступит хорошая жизнь. Но вот война окончилась, и люди, очутившись в бараках, в тесноте и прочих затруднениях, потеряли надежду и стали недобрыми, вспыльчивыми и подозрительными. Ведь для доброты и вежливости нужны условия. Нужно, чтобы человек радовался жизни. Тогда-то он и станет вежливым и добрым. А чему было радоваться в первые послевоенные годы?