1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы

В училище Анюта не пошла, потому что тетя Клава не бросила привычку напиваться. Ничего в ее поведении в лучшую сторону не изменилось. Наоборот, тетя опустилась, перестала гладить одежду, причесываться. И плохо стала работать. Из-за этого ее перевели в низкую категорию служащих, а этой категории платили в два раза меньше. Анюта упрашивала, умоляла тетю Клаву одуматься и вернуться к прежней жизни, но тетя либо молчала, либо вздыхала и говорила: «Так-то бывает в жизни, деточка. Была надежда – и нету. Склевали ее черны вороны». А иногда у нее был такой вид, будто она не понимает, что происходит. Кто ее о чем-то просит – ей непонятно. Взгляд ее был затуманенный. Вскоре случилась беда. Жильцы тети Клавы подрались между собой, и мужчина убил женщину, и, чтобы скрыть преступление, поджог дом. Дом сгорел. Жилец заявил, что его жена уснула с не потухшей папиросой, но ему не поверили, арестовали его, и он во всем признался. Его судили и отправили в лагерь. А тетя навсегда лишилась своего имущества. Мы думали, что она будет горевать, а она махнула рукой и сказала: «Ну и что. Все равно скоро в могилу, а сундуки на тот свет за собой не потащишь». Я подумал, что тетя сошла с ума. Она то лежала весь вечер, отвернувшись к стене, то часами ходила из угла в угол. Анюта написала письмо дяде Матвею и рассказала обо всем, что случилось. Написала, что денег теперь почти нет, и что мы от голода стали совсем тихие, не бегаем, не шумим, как положено мальчишкам. Она спрашивала дядю Матвея, что делать, как прожить, что можно придумать. Просила поскорее приехать. После этого она стала считать: письмо будет добираться до Матвея Денисовича три недели, а может, и больше, и пока он подумает и ответит, пройдет еще три недели, и это уже полтора месяца. «За это время кто-нибудь из вас помрет, – сказала Анюта. – Павлик совсем худой. Как палка! И все время сонный. Это плохой признак. А у тебя во сне сердце может остановиться. Потому что ты ненормально бледный…»

Анюта хорошо знала, какое у нас состояние, наблюдая за нами, как будто наша мама. Каждое утро она щупала каждому из нас лоб, спрашивала, болит ли что-нибудь, не кружится ли голова. У меня голова кружилась всякий день. Встану с места – и все перед глазами плывет, а затем подступает тошнота. Это было малокровие. И я часто уставал. Принесу ведро воды и сажусь отдыхать. Вскоре у меня начались обмороки. Однажды утром я поднялся со стула, и в голове стало жарко, а перед глазами темно. Очнулся на постели, с мокрым полотенцем на лбу. Рядом сидела Анюта. «Плохо, очень плохо, – сказала она. – Как мы дождемся дядю Матвея, если ты уже в обмороки падаешь?» После этого она куда-то ушла из дома и вскоре принесла хлеба. Подала мне его и сказала: «Ешь, иначе сегодня ночью помрешь». Я испугался и стал есть. Оказалось, что сестра одолжила полбуханки у соседей, у Николая Егоровича и его жены. Мы разделили ее с братом Павликом. Потом пришел сам Николай Егорович, пожилой солдат, сел на лавку, закурил какую-то длинную тонкую трубку, стал глядеть на нас и о чем-то думать. Он хотел нам помочь, и, наконец, он сказал Анюте, что ей нужно поехать в область. Так называли у нас областной город. Там, в области, его родственница торгует на базаре нитками, дрожжами и папиросами, и он передаст ей с Анютой письмо, чтобы она взяла ее к себе помощницей по торговле. Тогда Анюта сможет зарабатывать и покупать хлеб и другую еду и поддержит нас. Анюта сразу согласилась. «Могу поехать хоть сейчас, – сказала она. – Сию минуту соберусь и поеду!» Николай Егорович засмеялся. Ему прежде нужно было пойти и написать письмо своей родственнице, а еще, сказал он, понадобятся деньги. Потому что родственница просто так услугу оказывать не станет – нужно внести свою долю в ее торговлю. Но деньги найдутся. Николай Егорович сказал, что раз уж он взялся за дело, долго ждать не придется.

Когда он ушел, вскоре после этого пришла тетя Клава, как всегда потерянная, мрачная. Мы ей рассказали, что Анюта поедет в область зарабатывать деньги торговлей. Вдруг тетя проговорила: «Вы простите меня, окаянную! Простите, дети. Я очень плохо поступила с вами. Не справилась со своей бедой… Забыла о вас… Но я больше не буду пить. Обещаю». Мы не могли сказать тете Клаве, что наше положение очень тяжелое, потому что она и так это знала. Ведь у нас почти не было денег. Мы стояли на пороге голода. Мы видели, что наша тетя хоть и раскаялась, однако сделать ничего не может. То есть она не может пойти и принести столько хлеба, чтобы мы наелись досыта, и не может проделывать это каждый день. Она только вздыхает. Но мы не могли ее упрекнуть – все-таки она была нашей спасительницей, по ее милости мы не оказались в детдоме.