1984

Он нерешительно последовал за ней, держась на небольшом расстоянии – примерно на полшага позади. Больше они не говорили. Она не то чтобы старалась отвязаться от него, но шла быстрым шагом, будто чтобы не дать ему с ней поравняться. Он решил, что проводит ее до станции, но вдруг весь этот процесс показался ему бессмысленным и невыносимым преследованием. Он был потрясен своим желанием не просто оказаться подальше от Джулии, а вернуться в кафе «Каштановое дерево» – эта перспектива вдруг показалась ему весьма привлекательной. С каким-то ностальгическим чувством он представил себе свой столик в углу, газету, шахматную доску и бесконечный джин. А кроме всего прочего, там было тепло. В следующую минуту между ними оказалась небольшая группа людей, и его это не огорчило. Он сделал почти равнодушную попытку догнать ее, затем замедлил шаг, развернулся и пошел в противоположном направлении. Пройдя метров пятьдесят, он оглянулся. Не улице было мало народу, но узнать он ее уже не смог. Любая из десяти-двенадцати торопливо шагающих фигур могла оказаться Джулией. Наверное, ее располневшее и огрубевшее тело трудно было отличить от других со спины.

«В тот момент, когда это происходило, – сказала она, – ты думал именно так». Он и думал именно так. Он не просто сказал те слова, он хотел этого. Он хотел, чтобы ее, а не его отдали…

Что-то изменилось в музыке, доносившейся из телеэкрана. В ней появилась надтреснутая и насмешливая нота, желтая нота. А затем – может быть, этого не случилось на самом деле, а просто память сыграла с ним злую шутку – чей-то голос запел:

Как в тени, в тени каштана
Я продал тебя, а ты меня…

Его глаза наполнились слезами. Проходивший мимо официант заметил, что его стакан пуст и вернулся с бутылкой джина.

Он взял стакан и понюхал его. С каждым глотком запах алкоголя казался не менее, а более противным. Но он стал частью его жизни. Его жизни, его смерти, его воскрешения. Именно джин каждый вечер погружал его в ступор, и именно джин оживлял его каждое утро. Проснувшись (редко до одиннадцати ноль-ноль) с отекшими веками, противным вкусом во рту и такой болью в спине, какую, казалось, может вызывать лишь сломанный позвоночник, он не мог бы даже принять вертикальное положение, если бы не бутылка джина да чайная чашка, поставленные у кровати вечером. Первую половину дня он сидел с остекленевшими глазами, держа бутылку в руке и слушая телеэкран. С пятнадцати часов и до закрытия он находился в «Каштановом дереве». Никого больше не интересовало, что он делает, его не будили свистком, и телеэкран не предупреждал его. Иногда, наверное, пару раз в неделю, он ходил в пыльный, выглядевший заброшенным кабинет в Министерстве правды и занимался какой-то пустяковой работой или тем, что называлось работой. Его отправили трудиться в подкомитет подкомитета, который отделился от одного из бесчисленных комитетов, занимающихся какими-то второстепенными проблемами, связанными с составлением Одиннадцатого издания словаря новодиалекта. Сейчас они готовили так называемый Промежуточный доклад, но он никогда в точности и не узнал, о чем именно им предстояло докладывать. Там был какой-то вопрос о том, где ставить запятые – внутри скобок или за ними. В комитете их было четверо, и все люди типа него самого. В некоторые дни они собирались вместе и затем опять быстро расходились, честно признаваясь друг другу, что им просто нечего делать. Но иной раз они приступали к работе почти с пылом, делая настоящее шоу из ведения протоколов и набрасывая черновики длинных меморандумов, которые они никогда не доводили до конца; споры о том, о чем они будто бы спорили, достигали невероятной увлеченности и были весьма трудны для понимания, поскольку касались непонятных дефиниций, сопровождались огромным отступлениями и ссорами, угрозами и даже обращениями к начальству. А затем вдруг жизнь уходила из них, и они сидели вокруг за столом, глядя друг на друга потухшими глазами, как привидения, которые исчезают при утреннем крике петуха.

Телеэкран в этот момент замолчал. Уинстон снова поднял голову. Сводка! Но нет, просто сменили музыку. Перед глазами у него стояла карта Африки. Движение армий он представлял себе в виде схемы: вот черная стрела устремилась вертикально на юг, а белая – горизонтально на восток, прямо через хвост черной. Словно ища подтверждения своим картинам, он поднял голову и посмотрел на невозмутимое лицо на плакате. Можно ли представить, что второй стрелы вообще не существует?

Интерес его снова улетучился. Он выпил еще глоток джина, взял белого коня и сделал пробный ход. Шах. Явно, это был неправильный ход, потому что…

Непрошеное воспоминание всплыло в памяти. Он увидел освещенную свечой комнату с огромной кроватью под белым покрывалом, и самого себя, мальчика лет девяти-десяти, сидящего на полу, встряхивающего коробочку с костями и возбужденно смеющегося. Мать сидела напротив него и тоже смеялась.