1984

Повсюду в Лондоне вдруг появился новый плакат. Подписи не было – просто огромная фигура евразийского солдата, три или четыре метра в высоту, шагала вперед; ничего не выражающее монголоидное лицо, невероятного размера ботинки, автомат уперся в его бедро. Откуда бы ты ни смотрел на плакат, дуло, увеличенное перспективой, казалось, нацелено на тебя. Плакаты развесили на всех свободных местах на стене, по количеству они превосходили изображения Большого Брата. Пролы, обычно равнодушные к войне, начали, как это периодически с ними случается, впадать в безумный патриотизм. И словно для усиления общего настроения, управляемые ракеты уничтожили большее количество человек, чем обычно. Одна попала в заполненный людьми кинотеатр в Степни, похоронив несколько сотен жертв под развалинами. Все население микрорайона выстроилось в длинную погребальную процессию, которая тянулась несколько часов и затем перешла в митинг протеста. Другая бомба упала на пустырь, который использовался как детская площадка, и разорвала на куски дюжину ребятишек. Начались новые демонстрации негодования, сжигали чучела Гольдштейна, сотни плакатов с изображением евразийского солдата были сорваны и брошены в костер, разгромили несколько магазинов во время беспорядков; затем поползли слухи, будто шпионы управляли ракетами с помощью беспроводной волновой связи; одну пожилую пару заподозрили в иностранном происхождении, их дом подожгли, и они умерли от удушья в дыму.

Придя в комнатку над лавкой мистера Чаррингтона, когда предоставлялась возможность, Джулия и Уинстон лежали рядом на незастеленной постели у открытого окна и, раздевшись, наслаждались прохладой. Крыса больше не появлялась, но полчища клопов лишь умножились от жары. Однако это казалось неважным. Грязная или чистая, но эта комната служила им раем. Едва зайдя сюда, они посыпáли все перцем, купленным на черном рынке, срывали с себя одежду и занимались любовью, прижимаясь друг к другу потными телами. Потом они засыпали, а проснувшись, обнаруживали, что клопы объединились и готовятся нанести ответный удар.

Четыре, пять, шесть, семь раз они встречались в июне. Уинстон бросил привычку пить джин в любое время дня. Ему казалось, что он утратил потребность в этом. Он поправился, а его варикозная язва значительно уменьшилась (от нее осталось лишь коричневое пятно выше лодыжки), приступы кашля по утрам тоже прекратились. Его перестал раздражать ход жизни, он больше не испытывал импульсивного желания скорчить рожу телеэкрану или выкрикнуть в полный голос ругательство. Сейчас у них было секретное место, почти дом, и он не воспринимал как тяжелое испытание то, что они могли приходить сюда нечасто и всего на пару часов в день. Имело значение лишь наличие самой комнаты над антикварным магазинчиком. Знание о том, что она существует в своем неизменном виде, воспринималось почти как то же самое, что быть в ней. Комната стала миром, заповедником прошлого, где могли гулять вымершие животные. По мнению Уинстона, мистер Чаррингтон тоже являлся вымершим животным. Прежде, чем подняться по лестнице, он обычно останавливался, чтобы поговорить с мистером Чаррингтоном. Старик редко выходил (а может, и никогда не выходил) из дверей, хотя покупателей почти не было. Он, словно призрак, перемещался между крошечным, темным торговым залом и кухней, которая была ещё меньших размеров; на кухне он готовил себе еду, а кроме того, там среди прочих вещей находился невероятно старинный граммофон с огромной трубой. Видимо, хозяин лавки радовался возможности поговорить. Он, со своим длинным носом, очками с толстыми стеклами и сгорбленной спиной в бархатном пиджаке, бродил меж никому не нужных товаров и больше напоминал коллекционера, нежели торговца. С каким-то увядшим энтузиазмом он трогал пальцем то одну бесполезную вещь, то другую – фарфоровую пробку для бутылки, раскрашенную крышку от сломанной табакерки, поддельный медальон с прядью волос давно умершего ребенка, – никогда не спрашивая Уинстона, не хочет ли тот это купить, а просто предлагая полюбоваться. Разговор с ним напоминал треньканье старой музыкальной шкатулки. Из уголков своей памяти он выуживал обрывки забытых рифмованных строчек. Было там одно стихотворение о четверке друзей и двадцати черных дроздах, другое – о корове с обломанным рогом, а еще одно – о смерти бедняжки малиновки. «Я подумал, вдруг вы заинтересуетесь», – говорил он с виноватым смешком и декламировал новый фрагмент. Но ему никогда не удавалось вспомнить из одного стихотворения больше нескольких строчек.