1984

В некоторых отношениях она была гораздо умнее Уинстона и меньше подвержена воздействию партийной пропаганды. Однажды, когда он случайно в связи с чем-то упомянул войну против Евразии, она озадачила его, небрежно проронив, что, по ее мнению, никакой войны вообще нет. Управляемые ракеты, ежедневно падающие на Лондон, возможно, запускаются правительством самой Океании «просто для того, чтобы держать людей в страхе». Эта мысль никогда не приходила ему в голову. Она также возбудила в нем некоторую зависть, рассказав, что на Двухминутках Ненависти она с трудом удерживается от того, чтобы не расхохотаться во весь голос. Но учение Партии она подвергала сомнению лишь в тех случаях, когда оно затрагивало ее собственную жизнь. Она частенько принимала официальные мифы за чистую монету просто потому, что разница между правдой и ложью не казалась ей важной. Она верила, например, как ее учили в школе, что Партия изобрела самолеты. (Уинстон помнил, что во времена его ученичества, в конце пятидесятых, Партии отводилась роль изобретателя лишь вертолетов; а десятки лет спустя, когда Джулия училась в школе, Партия замахнулась уже на самолеты; еще одно поколение – и она заявит, что и паровой двигатель придумала тоже она.) Когда он сказал Джулии, что аэропланы существовали до его рождения и задолго до свершения Революции, она восприняла этот факт как совершенно неинтересный. По большому счету, какая разница, кто изобрел самолеты? Однако еще более его шокировало одно случайное замечание Джулии: она не помнила, что четыре года назад Океания воевала с Истазией и находилась в состоянии мира с Евразией. Правда, саму войну в целом она считала обманом, но при этом даже не заметила, что враг поменялся. «Мне казалось, мы всегда воевали с Евразией», – неопределенно сказала она. Это его немного испугало. Аэроплан изобрели задолго до ее рождения, но смена военной ситуации произошла всего четыре года назад, когда она была уже совершенно взрослой. Он, наверное, четверть часа спорил с ней об этом. В конце концов ему удалось встряхнуть ее память, и она смутно припомнила, что когда-то Истазия, а не Евразия была врагом их страны. Однако ничего важного она в этом все равно не углядела. «Да кому до этого есть дело? – нетерпеливо заметила она. – За одной чертовой войной всегда идет другая, и все знают, что новости – сплошная ложь».

Иногда он рассказывал ей о Департаменте документации и наглых подделках, которые он стряпал там. Такие вещи, видимо, ее не ужасали. Ей не казалось, будто у нее под ногами разверзается бездна, при мысли о том, что ложь становится истиной. Он поведал ей историю о Джонсе, Ааронсоне и Резерфорде и случайном клочке газеты, который он однажды держал в руках. На нее это не произвело ровным счетом никакого впечатления. В действительности, она сначала даже не поняла суть его рассказа.

– Они были твоими друзьями? – поинтересовалась она.

– Нет, я никогда их лично не знал. Они являлись членами Внутренней партии. Кроме того, они намного старше меня. Они принадлежали к старшему поколению, к дореволюционному. Я и в лицо-то их едва ли знал.

– Тогда чего ты о них беспокоишься? Все время кого-то убивают, разве не так?

Он попытался объяснить.

– Это исключительный случай. Дело не в том, что кого-то убили. Ты понимаешь, что прошлое, начиная со вчерашнего дня, на самом деле отменено? Если где-то что-то и сохраняется, то лишь немногие материальные предметы, не связанные со словами, вроде вот этого куска стекла. Мы уже в буквальном смысле слова ничего не знаем о Революции и о том времени, которое было до нее. Все письменные свидетельства уничтожены или сфальсифицированы, все книги переписаны, все картины нарисованы заново, все статуи, улицы и здания переименованы, все даты изменены. И этот процесс идет ежедневно и ежеминутно. История остановилась. Ничто не существует, за исключением бесконечного настоящего, в котором Партия всегда права. Конечно, я знаю, что прошлое фальсифицируют, но при этом я ничего не могу доказать, даже когда я сам и занимаюсь подделкой. Дело сделано – никаких доказательств не остается. Единственным свидетелем является мой собственный разум, но я не могу утверждать с какой-либо определенностью, что эти воспоминания есть у кого-то еще. За всю свою жизнь я держал в руках лишь одно неоспоримое доказательство уже после свершившегося события – через несколько лет после него.

– И что?

– Да ничего, потому что через несколько минут я выбросил обрывок газеты. Но если бы он сейчас попал ко мне в руки, я бы сохранил его.

– Ну, а я бы нет! – воскликнула Джулия. – Я готова рисковать, но ради чего-то стоящего, а не ради обрывка какой-то старой газеты. Что бы ты с ним смог сделать, если бы даже сохранил его?