1984

Когда исчез отец, мать не выказала ни удивления, ни страшного горя, но как-то вдруг переменилась. Казалось, жизнь ушла из нее. Даже Уинстон понимал, что она ждала чего-то, что обязательно должно было случиться. Она занималась всеми необходимыми делами: готовила, стирала, чинила одежду, заправляла постель, подметала пол, стирала пыль с каминной полки – всегда очень медленно и без всяких излишних движений, как манекен с заданной программой. Ее крупное, фигуристое тело, казалось, естественным образом входило в какой-то неподвижный режим. Иной раз она часами сидела, не шевелясь, на кровати и держала его младшую сестру – крохотную, хилую и очень тихую девочку лет двух или трех, лицо которой напоминало худобой обезьянку. Очень редко она обнимала Уинстона, прижимала его к груди и молчала. Несмотря на свой юный возраст и детский эгоизм, он понимал, что это как-то связано с тем, о чем не говорят и что-то вот-вот произойдет.

Он помнил комнату, в которой они жили – темное, душное помещение, наполовину занятое кроватью с белым стеганым покрывалом. Здесь же была газовая конфорка в камине и полка, на которой хранились продукты, а снаружи, на лестничной клетке, находилась коричневая керамическая раковина – одна на несколько комнат. Он помнил статную фигуру матери, склонившейся над газовой конфоркой и мешающей что-то в кастрюле. Но более всего он помнил бесконечный голод и яростные, ужасные ссоры во время еды. Ноющим голосом он снова и снова спрашивал у матери, почему им нечего есть; он кричал и ругался на нее (он даже помнил свой голос, который начал прежде времени ломаться и иногда вдруг скатывался на бас) или пытался давить на жалость, надеясь тем самым получить бóльшую долю. А мать всегда была готова дать ему еще один кусок. Она считала само собой разумеющимся, что он, «мальчик», должен получать самую большую порцию; но сколько бы она ему ни давала, он все равно требовал еще. Каждый раз за обедом она уговаривала его не быть эгоистом и помнить о том, что младшая сестренка больна и ей тоже нужно кушать, но все было бесполезно. Как только она прекращала накладывать ему еду, он злобно кричал, он пытался вырвать у нее из рук кастрюлю и ложку, хватал куски с тарелки сестры. Он знал, что они обе голодают из-за него, но не мог ничего с собой поделать; он даже чувствовал за собой право так поступать. Оправданием тому был неотступный голод в его животе. В промежутках между приемами пищи, если мать не стояла на страже, он постоянно таскал что-нибудь из без того жалких запасов еды на полке.

Однажды им выдали порцию шоколада. До этого они не видели его несколько недель или даже месяцев. Он довольно ясно помнил ту маленькую драгоценную плиточку. Две унции (тогда еще мерили унциями) на троих. Конечно, следовало разделить ее на три равные части. Внезапно он услышал, будто кто-то другой его громким басом требует отдать ему все. Мать просила его не жадничать. Началось длинное, мучительное, нескончаемое препирательство с криками, хныканьем, слезами, протестами и попытками договориться. Его крошечная сестренка, вцепившись в мать обеими ручками, точно детеныш обезьяны, выглядывала из-за плеча и смотрела на него огромными скорбными глазами. В конце концов, мать отломила от шоколадки три четверти и протянула кусок Уинстону, а оставшуюся одну четвертую часть дала сестре. Маленькая девочка взяла шоколад и равнодушно посмотрела на него, возможно, не зная, что это. Уинстон с секунду стоял и наблюдал за сестрой. Затем он резко подскочил к ней, вырвал кусочек шоколада из ручки девочки и рванул к двери. «Уинстон! Уинстон! – закричала мать ему вслед. – Вернись! Отдай сестре шоколад!»

Он остановился, но не вернулся. Глаза матери с тревогой смотрели прямо на него. Даже сейчас, думая об этом, он не знал, что же тогда неизбежно должно было произойти. Сестра поняла: у нее что-то отняли и начала тихо плакать. Мать обняла девочку рукой и прижала ее лицом к своей груди. Что-то в этом жесте сказало ему: сестра умирает. Он повернулся и быстро побежал вниз по лестнице, держа в руке тающий, липкий шоколад.

Больше он матери никогда не видел. Съев шоколадку, он почувствовал что-то вроде стыда и несколько часов болтался по улицам, пока голод не погнал его домой. Когда он вернулся, мать исчезла. В то время это уже считалось обычным делом. Из комнаты ничего не взяли – не было только матери и сестры. Не взяли никакой одежды, даже материно пальто. До сего дня он точно не знал, мертва ли его мать. Может быть, ее просто отправили в трудовой лагерь. А что касается сестры, то ее могли поместить, как и самого Уинстона, в одну из колоний для беспризорных детей (они назывались исправительными центрами), число которых значительно увеличилось в ходе гражданской войны, или, возможно, ее отправили в трудовой лагерь вместе с матерью, или же просто оставили где-нибудь умирать.