1984

Сон все еще сохранял яркость, особенно сам обнимающий охранный жест материнской руки, заключавший в себе огромный смысл. Мысли Уинстона перетекли к другому сновидению, которое он видел два месяца назад. В сегодняшнем сне она сидела на кровати, застланной застиранным белым покрывалом, и сестренка вцепилась в нее, а тогда она так же сидела на тонущем корабле где-то внизу, далеко от него, перемещаясь с каждой минутой все глубже и глубже, но продолжая смотреть на него сквозь толщу темнеющей воды.

Он рассказал Джулии историю исчезновения его матери. Не открывая глаз, она подкатилась к нему и устроилась поудобнее.

– Похоже, ты был тогда бессовестным свиненышем, – пробормотала она. – Все дети свиньи.

– Да. Но суть истории не в этом…

По ее дыханию стало понятно: она вот-вот снова заснет. Ему же хотелось продолжить разговор о матери. Его воспоминания не давали ему возможности думать, будто она была необыкновенной, а тем более, умной женщиной; однако она обладала каким-то благородством, чистотой – просто потому, что придерживалась глубоко личных принципов. Она переживала все по-своему, и ничто извне не могло изменить ее чувства. Она не думала, что какое-то действие, являясь безрезультатным, становится бессмысленным. Если ты любишь кого-то и если тебе уже нечего ему дать, то ты все равно можешь дарить ему свою любовь. Когда у матери не осталось шоколада, она прижала к себе ребенка.

И пусть это было бесполезно и ничего не изменило, новой шоколадки не появилось, а угроза неминуемой смерти для малышки и для нее самой не исчезла, она все равно любила, что было, казалось, заложено в самой ее натуре. Беженка в лодке тоже закрыла маленького сына рукой – от пуль все равно что листком бумаги. Партии удалось проделать очень страшную вещь: убедить тебя, что простые порывы, простые чувства не имеют значения, и в это самое время у тебя украли власть над материальным миром. Как только человек угодил в лапы Партии, в буквальном смысле слова, не имеет значения, что он чувствует и чего не чувствует, что он делает и чего не делает. Что бы ни происходило, ты исчезнешь, и никто не услышит ни о тебе, ни о твоих поступках. Тебя вымарают из потока истории. А ведь для людей, живших два поколения назад, это не казалось очень важным, потому что они не пытались менять историю. Они руководствовались собственными представлениями о верности, которую не подвергали сомнению. Они были связаны личными отношениями, и совершенно бесполезные жесты, объятия, слезы, слова, сказанные умирающему человеку, представляли ценность уже сами по себе. Его вдруг осенило, что пролы так и остались в этом состоянии. Они не были верны Партии, или стране, или идее, они хранили верность друг другу. И впервые в жизни он не испытывал презрения к пролам и не думал о них как просто об инертной силе, способной пробудиться и возродить мир. Пролы все еще остаются людьми. Они не зачерствели внутри. Они сохраняют свои примитивные чувства, которым ему пришлось сознательно учиться заново. И размышляя об этом, он вспомнил (сам не зная почему), как несколько недель назад он увидел оторванную руку, лежащую на тротуаре, и пнул ее ногой в канаву так, будто это была капустная кочерыжка.

– Пролы – человеческие существа, – произнес он. – Мы не люди.

– Почему? – спросила Джулия, снова просыпаясь.

Он задумался.

– Разве тебе никогда не приходило в голову, – сказал он, – что лучше всего для нас было бы просто выйти отсюда и никогда больше не встречаться друг с другом?

– Да, дорогой, приходило, и не раз. Но я не собираюсь так делать, мне все равно.

– Нам везло, – произнес он, – но это не может длиться долго. Ты молода. Ты выглядишь нормальной и невинной. Если ты будешь держаться подальше от людей вроде меня, то, возможно, проживешь еще пятьдесят лет.

– Нет. Я все обдумала. Делаю то же, что и ты. И не надо так падать духом. Мне довольно-таки хорошо удается выживать.

– Мы можем быть вместе еще месяцев шесть, ну, год, а дальше о нас узнают. Нас все равно в конечном итоге разделят. Ты понимаешь, как нам будет ужасно одиноко? Когда они нас поймают, мы ничего, в буквальном смысле ничего не сможем сделать друг для друга. Если я признаюсь, они тебя расстреляют, и если я откажусь признаваться, они все равно тебя расстреляют. Я ничего не смогу сделать или сказать, и даже если я сумею промолчать, то лишь отсрочу твою смерть минут на пять. Никто из нас не будет знать, жив другой или мертв. Мы будем совершенно бессильны. Лишь одно важно: нельзя предавать друг друга, хотя и это не изменит ничего ни на йоту.

– Если ты имеешь в виду признание, – отозвалась она, – то мы признаемся, не сомневайся. Все признаются. И ты не сможешь этого избежать. Они добьются всего пытками.

– Я не о признании. Признание – это не предательство. Слова или действия не имеют значения: важны только чувства. Если они смогли бы заставить меня разлюбить тебя – вот это было бы настоящим предательством.

Она задумалась.